Леонид Корнюшин - Полынь

Прошлый год Катя не выдала сорок шесть писем какой-то Мышкиной. Ей писал заведующий парикмахерскими Рогачев, клялся бросить троих детей и жену-старуху и жаждал «соединиться узами по жаркой любви». Катя холодно и гневно глядела в напудренную переносицу Мышкиной, говорила одно и то же:

— Вам ничего нет.

Мышкина бегала жаловаться в контору, и через несколько дней на столе заведующего лежали письма Рогачева. Катя вместо раскаяния поняла лишь свою оплошность: зря не пожгла их. Тимохин, заведующий, вынес Кате выговор, читал полтора часа мораль — толстый, со спутанными волосами. Когда Катя уходила, Тимохин вылез из старого плетеного кресла, подошел к двери, взял Катю за пуговицу на кофте и сказал неначальственно:

— Ты душу-то запрятай… Работа, понимаешь!

Катя подняла брови, посмотрела Тимохину в лицо и вышла, не проронив ни слова.

Глуховск нравился Кате больше всего на свете. Нравились сугробы зимой, а летом заливные луга за рекой Можаркой, запахи укропа и огуречника в огородах, базар с конями, гусями и поросятами. На базаре пахнет овсом, земляникой, ряженкой, конями, людским потом. Больше же всего Кате нравилась осень — не поздняя, когда на Глуховск наваливались дожди, лезли из-за бугра тучи, а ранняя, в голубой паутинке, с запахом яблок и тянклым, чистым опалым листом. Листопадом забивает улочки: и кленовыми лапчатыми, мелкими, свернутыми в трубочки липовыми, и тополиными, и похожими на пятикопеечные монетки листьями молодых берез в аллее Победы. Люди ходят по листьям, как по нарядным шуршащим половикам. Листья налипают на скаты колес, на подошвы ботинок, их волокут в дома, боясь счистить, оставить за порогом солнечный зной уходящего лета. Здоровый воздух осени возбуждал энергию. Катя тогда прошлой осенью хотела неожиданно уехать подальше: на целину, в Казахстан. Взяла расчет, сидела уже на вокзале с чемоданом и авоськами. Пришел поезд, свистнул, из ноздрей паровоза ударил синий дым, от колес пахнуло мазутом и жаром. Катя же, опять неожиданно, повернулась и почти побежала прочь от поезда домой.

Часто думала Катя о счастье. Думала, глядя на напудренные носы женщин, которые поглощали взглядами ее, Катины, руки. Неужели они ждали свое, нужное, без чего не жить, счастье? А как же то, что создали раньше, в семьях — ведь, наверно, хорошие слова говорились, светились глаза, — было же, было.

Счастье… А может, она просто вздорная девчонка, может, эти конверты, которые текут через ее руки, — это и есть их, людей, счастье?

Вот как сложно, ума просто не хватает! Кате хотелось бы жить спокойно в своем самообречении. А было все-таки плохо, тоскливо, одиноко, и смех был грустный, чужой какой-то. Она не стала ходить в парк поздно вечером — там под деревьями шептались парочки, слышался шорох ласковых, нежных слов, смеялись девчонки.

Прошлой осенью Катя много думала о замужестве. Справила три платья, туфли на «шпильке», гарнитур, бегала искать разные безделушки: слоников, Буратино, пудреницы. Ее мама, Серафима Григорьевна, вздыхала, тайно надеясь, что в дом скоро придет парень и все ее материнство перейдет и на него, как на сына. Но покупки так и остались… безделушками.

Теперь, ранней весной, эти хлопоты с выдуманным замужеством казались Кате смешными и грустными.

Тянулся апрель — мокрый, в дождях. Снег почернел, ссутулился под речным обрывом. В полдни, когда припекало, дымилась капель, под стрехами зазвонили сосульки, из полей толкался в город бесприютный ветер, гудел железом на крыше почты. Лохматые грязные воробьи лезли в Катино окошко: она крошила им хлеб, и дошло до того, что они лезли внутрь, бегали по столам, по бумагам, по солнечным плиткам на полу. Катина сослуживица Летучкина шаркала по полу щеткой, ругалась злыми словами Кате казалось невероятным, что у такой женщины может быть добрый, заботливый, интересный муж, — он приходил к концу смены, всегда с кошелками, сумочками, с молочными бутылками, подтянутый, в отутюженных брюках, с седыми висками. Жену он называл странным именем Фофа. Летучкина глядела на мужа, как на воробья, захлопнутого силком: сколько ни трепыхайся, вырваться не удастся.

«Фофа», — думала Катя, когда Летучкина уходила на улицу, величавая, точно памятник.

Однажды, уже в начале лета, Катя услышала:

— Возьмите паспорток: моя буква «л». — В окошке появилась круглая, с розовой плешью голова.

Его фамилия оказалась Левушкин, а звали Федор Арнольдович. Лет ему около сорока. Он был из тех, кои входили в Катин разряд «нехороших». Глаза были у него зеленые, молодые, а лицо дряблое, в морщинах, губы серые и все время почему-то подергивались. Левушкин вдруг стал ухаживать за Катей. Сперва она возмутилась, не позволила идти рядом с собой, но он пришел на другой вечер, и на третий, и на четвертый. Они шли по Нахимовской, потом сворачивали на Набережную, где меркло отражались в реке радужные огни, потом по Советской до конца. И тут, на пятый день их свидания, Левушкин взял Катину руку, прижал к боку (Катя чувствовала, как пружинилась под пиджаком подтяжка) и стал говорить о могучей силе полового чувства. Левушкин походил на какого-то актера из фильма. Катя то поддавалась потоку его слов, то холодно, недоступно глядела в широкое пористое лицо мужчины.

Ночью она неспокойно спала… Пропал аппетит, питалась мороженым, булочками. Мать встревожилась: не случилось ли чего?

Левушкин куда-то исчез на две недели. Пришел он к концу работы, какой-то вялый, ссутуленный — одна ялешь блестела выразительно.

— Свинство! Вся жизнь — свинство, — сказал Левушкин.

Когда они пошли опять вдоль Набережной, он неожиданно обнял Катю, начал целовать с тем наигранным, отрепетированным исступлением, какое бывает у людей потрепанных, разбросавших свои чувства еще в ранней молодости.

— Бросьте, укушу, — вырвалась Катя.

— Катя, милая, золотце, вы не понимаете диалектики чувства. Чувство потом приходит, так сказать, в процессе наслаждения, — объяснял Левушкин.

— Не паясничайте. Вам стыдно. Да! Вы мне в папаши годитесь. У вас, наверно, десять детей.

— Проза века! — философично сказал Левушкин. — Вы пожалеете.

— Ни капельки. Несчастный старик!..

— Ха-ха-ха!

Кате сделалось плохо, тоскливо. Левушкин вобрал в плечи шею, замолчал и закурил.

— Прощайте, — сказала Катя.

— Я буду бороться со своими страстями, — очень правдоподобно пообещал Левушкин.

— Боритесь, — вежливо разрешила Катя.

Она одна шла по засыпающим улицам, по сонным пахучим скверам, в них нахлестывали скворцы, а из-за реки тянуло первой молодой зеленью. В пруду возле дома кричали лягушки — тоже, наверно, любили. Луна над домом стояла теплая, мирная, косоротая — смеялась.

— Дуреха, — сказала Катя луне и заплакала.