Леонид Корнюшин - Полынь

Поговорив о погоде, о ценах на рынке, о какой-то Фоминой, которая без мужа родила тройню, мы разошлись спать.

Я полез на чердак, на сено. Туда мне принесла подушку и простыню Алла. Едва я начал задремывать, как услышал внизу, на крыльце, насмешливо-ласковый басок — голос Антона, и глуховатый — Варвары Трофимовны.

— Федька, не лезь на рожон, — говорила мать. — Иль Антон нам не свой?

Тотчас забормотал басок Антона:

— Свой, свой. Я тебя, Федя, вот такусеньким на спине носил. Ты натурально, может, и не помнишь. А мать-то знает. Скажи, мать!

— Да что говорить? — вскинулась Варвара Трофимовна. — Неслух ты, Федор. Супротив родителей пошел. И в кого, скажи, поганец зародился! Маленький смирный был.

Я осторожно выглянул вниз. В свете лампочки, прикрепленной под сенечной крышей, были видны мать и Антон — они стояли с обеих сторон угрюмо молчавшего Федора. И он наконец сказал:

— Ничего не выйдет. Свези хлеб назад. Столько ты не мог заработать.

— А я, может, купил? — голос Антона задрожал, пошел на низкой ноте, обессиленно и со злобой.

— Мы докажем, как ты и купленную за ворованный хлеб шерсть сбыть предлагал на переправе, — твердо сказал Федька. — Есть время. Подумай.

— Ну!.. — промычал Антон. — Ну! — и скрипнул зубами.

Федька звякнул щеколдой, загрохотал ногами по, сеням.

Антон и Варвара Трофимовна долго молчали.

Пришла какая-то женщина, с чердака в лунном свете мне были видны длинные разлохмаченные ее волосы.

— Звонили из суда, — сказала она люто. — На завтра вызывают. На четыре часа. Паразит!

— Та-ак! — сказал Антон и прислонился к перилам.

«Жена Антона», — решил я.

Темной тенью по двору прошагал Чехломеев.

Оглядываясь на чердак, они стали о чем-то тихо, приглушенно разговаривать. Изредка слышались лишь громкие восклицания Антоновой жены. Много и долго говорил Чехломеев. Затем они исчезли во тьме.

Ушла в дом и Варвара Трофимовна. На крыльце остался один Чехломеев. Стоял, курил, глядел на пятно красного света в Федькиной комнате. Притушил окурок, шагнул в сени. Мне не хотелось спать. Почему-то не шел сон под этой железной, выкрашенной ядовито-зеленой краской крышей чужого дома. Тут на глазах разыгрывалась одна из самых глубоких и кровоточащих драм, которую я не мог осмыслить и понять. Это были какие-то особенные, горько-трагичные и сложные отношения жизни — борьбы правды со злом, и мне неясно было, откуда все бралось.

По крыше царапала ветками рябина, что-то всхлипывало в трубе, и тихонько, тоненько, равнодушно пел свою песенку ветер.

Два нарочных из райотделения милиции увезли из села Антона.

Федька по-прежнему работал в кузнице. Утром фыркал под рукомойником, чистил зубы, пил молоко и молча уходил работать. Приходил поздно, ел, читал у себя в комнате Джека Лондона, ложился спать. Внешне он не изменился, но я заметил, что глаза его стали горячей и тревожней. И как-то неприметно вокруг твердых губ пролегли две морщинки. Три раза в неделю он ходил в село Кочнево на курсы механизаторов — возвращался с клеенчатым портфелем, набитым до отказа книгами. Читал иногда за полночь, а потом, сел на подоконник, долго курил перед раскрытым окном, глядел на звезды и думал…

Назад Антон не вернулся. На гвозде возле двери висела его пропахшая окалиной куртка. Ее обходили стороной, как покойника.

Дней через пять, как его увезли, стали по селу поговаривать о суде над ним.

Комсомольский пост пока притих — парни эти, такие строгие и значительные во время выполнения своей миссии, теперь были обычными молодыми колхозниками. Ходили в клуб на танцы и кинофильмы, целовали под плетнями девчонок. Федька же, как я заметил, девчат сторонился. Всегда озабоченный и собранный, он жил какой-то своей односторонней, упорной и очень ясной жизнью. Братья Чехломеева, Илья и Василий, перестали ходить к ним в Дом, старались не встречаться с Федькой в переулках.

В один из вечеров, когда Федька возвращался с курсов, кто-то его подкараулил у Мокрого луга, в трех километрах от Сикоревки, — пробили голову, сломали ребро. Окровавленный, еле дотянул до большака Рославь — Издешково. Первый попутный грузовик увез в райцентр Арепьевск, в больницу. К Илье и Василию явился следователь, но говорят: «Непойманный — не вор», — ушел ни с чем.

Я наведался к Феде в больницу, он сказал, что его ударили сзади по голове чем-то тупым, когда пришел в сознание, вокруг было пусто, и он никого не увидел…

Глухо и тихо стало после этого в доме Чехломеевых.

Спать ложились рано, засветло. Одна Алла долго, до полуночи, копошилась за трубой, часто хлипала. Я старался не разговаривать с хозяевами. Дни проводил в полях, вечерами чертил схемы, готовил наброски к карте. Срок моей командировки двигался к концу.

Ползли зловещие слухи о громадных хищениях хлеба Антоном из колхозной кладовой. Чехломеев с тех пор помутнел лицом. Работал он бригадиром, в его ведении находились тока. Случалось, хлеб возили с токов до глубокой ночи — ведь мог же завернуть грузовик не к кладовой, а в другую сторону…

Каждое утро, когда шел суд, с опаской, напряженно Чехломеев разворачивал районную газету, шевелил будто деревянными губами, читая о процессе. Антон принял удар на свою голову — его куда-то увезли. И все вроде бы улеглось, как постепенно после разлива укладывается в свои берега река.

Чехломеев повеселел. Вечерами стучал топором под сараем, бубнил мотивчик, начал заводить со мной пространные разговоры о жизни. Горбился, однако, когда встречался с Антоновой женой, в совиных глазах той копилась злоба, что-то невысказанное…

И Чехломеев произносил после таких встреч:

— Этого я разу-умом не-е пойму. Отказываюсь понять! Новое время, што ни говори. Изменилась жизнь, ах ты, господи! Без мира да ладу народу невозможно жить — погибель ему.

Федька живуче и быстро двигался на поправку, наливался молодой силой.

В колхозной кладовой на месте Антона сидел теперь Иван Бочкин, маленький узкогрудый мужчина со строгими, насупленными бровями. Казалось, эти брови — сам глас закона.

Председатель колхоза Горун, схлопотавший на Антоновом деле выговор по партийной линии, говорил при встрече со мной о Федьке:

— Герой. И даже выше, — Сфинкс! — И разводил руками, не то удивляясь Федьке, не то кляня себя, что проглядел.

Жара между тем уже сломилась. Зарыжели на склонах бугров березки, молодые дубы. Зазолотилась и чехломеевская рябинка. Отстоялся, полегчал и посветлел воздух, глуше и необжитей стало в опустевших полях. Косяки журавлей, трогая легкой грустью людское сердце, в небесной сини потянулись в дальние края. К Сикаревке подкрадывалась осень. Чехломеев сощуренными глазами провожал журавлей, вздыхал: