Леонид Корнюшин - Полынь

— Мало ли что говорят. Ты что же не съездишь к нему?

— Мать против.

— Интересно… почему?

— Ну это долго рассказывать, — нахмурилась она. — Да и не расскажешь каждому.

— Это верно.

Ссутулив плечи, Кузьма вышел на двор, но в переулок не пошел: не хотел встречаться с людьми. Двинулся огородами, спустился в овраг, поднялся наверх по тропке и, ослепленный потоком чистого теплого света, долго стоял, смежив дремотно веки. А когда открыл глаза, солнце уже отделилось от лесистого горизонта и, будто до краев переполненное брусничным соком, брызгало огнистые искры на землю. Тут, за околицей, пахло рожью и свежей, слегка прибитой коротким летним дождем дорожной пылью.

Далеко-далеко проплыли, словно в море корабли, цветастые грузовики: ехали на покос женщины. Все это — и Вера, и поле с бабьим разноцветьем, и двор с чистыми дорожками, и межа с ржавой полынной проседью, хлопанье петушиных крыльев на зорьке, и дымящиеся пироги на столе под холщовыми полотенцами, и Анна, и Зина с молодым парнем, — все это уже не его, чужое… Поблизости Кузьма приметил небольшой, сметанный наспех стожок сена и свернул к нему. День он провалялся в этом стожке. Он то забывался в полном и глубоком сне, то лежал, охваченный полудремой, вверх лицом, отяжелевший, с набрякшими кистями рук, отдаваясь свободе, покою. Где-то надсадно, тяжко выли моторы. Слышались голоса: «Строгову Нюшку не видели?» — «Она у лысовских, у них комбайн сломался». Нет, что там ни говори, а жизнь выплясывала странным манером. Битая им нещадно и не один раз, бессловесная, затюканная Нюшка сейчас вот ворочает хозяйскими делами, руководит людьми. Это простая мысль разжигала Кузьму. В полдень он голый, в одних трусах, сходил в овраг и долго мылся в мелководном ледяном ручье — источник этот звали Серебрянкой. Ему приходилось раньше не раз пить ее родниковую воду. Мылся до тех пор, пока не заломило в спине и не застучал зубами от озноба.

Возле стога на скорую руку побрился. Долго чесал жесткие, с обильной проседью волосы, все старался скрыть круглую, как блин, плешь. Вот и подкралась старость, обвисли плечи, потяжелели ноги, а что нашел, к чему прибился?!

Сейчас ему было стыдно припоминать многочисленные перемены работ, выговоры в личном деле, укоры товарищей. Его потянуло к былой жизни — к своему гнезду, к самовару с помятыми боками, к навесу под сараем, где можно в холодке час-другой помахать топором.

Кузьма резко, рывком поднялся.

Поле впереди плавилось в густом красном пожаре. Текучая золотая рябь спелой ржи, как необыкновенная полная река, шумела перед ним. Он пошел через поле, прямиком, по свежей стерне.

Над землей струился жар. Вспархивали из-под самых ног сытые куропатки, свистя крыльями, проносились ласточки. Анну Кузьма заметил еще издали. С оттяжкой, по-мужски, она обкашивала возле плетня траву. Он подумал: «Поправлю плетень». Калитку толкнул тихо, ржавые петли лениво скрипнули, будто спрашивая: «Впускать или нет?» Анна обернулась. Лицо ее, темное, шершавое от солнца и ветра, с широким лбом, не выразило ни удивления, ни радости. Никакой перемены чувств не произошло на нем. Лишь руки, и Кузьма это заметил сразу, мелко дрогнули и крепче сжали черенок косы. Губы Кузьмы скривила вымученная гримаса: было непонятно, то ли хотел плакать, то ли смеяться.

С придыхом, сделав неуверенный шаг, спросил:

— Зайти-то можно?

Несколько минут она стояла молча, с враждебным любопытством разглядывая его лицо. Прислонив косу к плетню, резко повернулась к крыльцу.

— Входи, входи, — сказала она, не оборачиваясь.

В темных прохладных сенях Кузьма зацепил ногой пустое ведро — громыхая, оно покатилось в угол. Звон порожнего ведра как бы вывел их обоих из состояния скованности, сорвал отчужденность.

— Все выбросить собираюсь, — сказала Анна душевно, с едва приметной картавинкой и с той протяжной певучестью, какая свойственна коренным смолянам.

Обрадованный душевностью последних ее слов, Кузьма торопливо подхватил:

— Зачем бросать? Я враз починю. Сгодится.

Лицо Анны посветлело:

— Ну здравствуй, Кузя!

— Здравствуй, Нюра!

И засуетилась:

— Ты умывайся, дров сейчас порублю.

Но Кузьма уже размашисто шагнул к порогу:

— Я сам. Топор где?

Вскоре возле крыльца выросла горка дров, а Кузьма все колол толстые, в обхват, кряжи. Анна молча прибирала их под навес сарая. Изредка сталкивались руками. Он слышал ее дыхание на своем затылке, и кровь угарными толчками подступала к глазам.

Работали молча. Кузьма разбил последний кряж, воткнул в колоду топор, распрямился и поймал на себе изучающий взгляд Анны.

— Погоди, перетаскаю, — сказал он.

Он чувствовал неуемную, пробудившуюся силу в своих руках — была голодная тоска по здоровому физическому труду.

За эти годы пришлось работать учетчиком, счетоводом и даже парикмахером, продавцом, завом — много других мест обошел он, истощая некогда сильное тело на «дохлой работенке», как считал в душе.

Кончили с дровами. Кузьма взглянул на плетень и, поплевав на ладони, опять потянулся руками к топору.

— Не надо, Кузя, потом, — решительно сказала она.

Кузьма тряхнул головой, покорно шагнул на крыльцо.

Красная, кумачовая Анна подавала ему глазунью, нарезанное сало, пироги с поджаренной корочкой. Он, хмельной, взмокший от выпитой водки, духоты и близости Анны, неуклюже, будто обмороженными руками, тыкал вилкой во все сразу, бормотал:

— Отвык я… все по закусочным больше.

А она почти ничего не ела: только разглаживала и разглаживала шершавой ладонью скатерть.

Кузьме она казалась и близкой и далекой одновременно. «Настрадалась», — подумал машинально. Вытер рушником губы, натуженно кашлянул. Поднимая от стола лицо, встретился с ее сторожкими и ждущими глазами. И не удержался. Что-то скидывая со стола, потянулся к ней руками, головой, всем туловищем. Охватив крепко за плечи, целовал теплую мягкость волос на затылке, лоб, губы, нос. Анна всхлипывала, терлась лицом о его нетвердые, дрябловатые и морщинистые щеки. Наконец отстранилась, сказала прерывисто:

— Кузьма, я устала. Нельзя.

— Ишь, седина уже по вискам пошла, — после длинной паузы произнес он.

Она спросила, в свою очередь:

— Трудно тебе жилось, Кузя?

— Бывало и лихо.

— А теперь? Специальность имеешь?

— Счетные курсы я закончил. Только в торговлю перекинулся.

— Продавцом?

— Нет, магазином заведовал. — Кузьма вздохнул и похмурел.

— Ты не горюй, всяко бывает, — попыталась утешить его.

— Сам я, Нюра, малость сплоховал — жуликам доверился, — откровенно признался он и похмурел еще больше.

Анна дотронулась рукой до его шеи и, не отрывая, несколько раз провела ладонью по щекам: