Леонид Корнюшин - Полынь

— Чего? — Иван открыл один глаз.

— Слышь, ты нашел, ты и вези. А я не возьму.

— А сознание твое где?

— Не возьму! — повторила она испуганно.

Иван почесал себе под мышкой.

— Ладно, там порешим.

Молчали долго. Принялся орать ребенок. Иван ловко плюнул куда-то в угол.

Девушка не утерпела, сходила к скамейке и кое-как его уняла. Села на прежнее место.

— Да-а, — сказал Иван. — Положение. Шамать ты хочешь?

Не ответила. Он вытащил из вещевого мешка банку тушенки, вскрыл ее при свете огня и поставил поближе к ней на полу:

— Не стесняйся особо.

Она незаметно сглотнула слюну и завернулась туже в свое пальтишко. Иван ткнул ножом вкусно пахнущее мясо, положил в рот кусок.

— Ешь, говорю!

Она молча и голодно — словно волчонок в клетке — бросила взгляд на консервы, но не придвинулась. Только чуть-чуть усмехнулась, посмотрела на него загадочно. Иван, вытащив из-за голенища ложку, вывернул ей половину консервов.

Она вздохнула.

— Мне хоть бы такусенький кусочек… — сказала она и, забыв про все, быстро и жадно стала есть; минуты через три банка опустела.

— Сама ты откуда?

— Из деревни.

— И далеко твоя деревня?

— Около Рославля.

— Плохо, что ли, там?

— Все сгоревши. Одни трубы остались.

— А мать, отец?

Она вздохнула:

— Когда бы были…

Вагон качало. Колеса постукивали. Скулил тихонько ребенок. Иван сказал:

— Хуже передовой.

Девушка придвинула скамью поближе к печке, и ребенок постепенно затих.

— Зовут как?

— Шурой. А тебя?

— Иваном. И откуда ты такая рыжая?

Она не обиделась, отозвалась погодя:

— У нас все были рыжие. Должно, в батю.

— А где он?

— Не вернулся с войны. А мамка померла. Еще тем летом, — сказала она, но не жалуясь, а как-то безучастно, словно самой себе.

Иван лег в углу, закрыл голову полой шинели. Она пристроилась по другую сторону печки, пригрелась и стала дремать. Подогнув поближе к себе коленки, с радостью подумала: «Ничего, не пропаду. Дасть бог, цела буду. Вот бы только до теплого додержаться. И ботинками где б разжиться. Да и так жить можно: подметки-то проволокой прикручу».

В памяти подержались какие-то пестрые обрывки: изгиб глинистой дороги, голые печные трубы по всей деревне, пригнувшийся от ветра ольшаник — и все пропало…

В дверную щель сочился рассвет. Иван потянулся, вздохнул и, открыв глаза, сел.

Девушка качала ребенка. Эшелон стоял. За стенкой, близко, слышались голоса. Мужской виноватый сиплый голос звал:

— Маруся, а Маруся?

Та отозвалась:

— В гробу тебя видела!..

Надо было, однако, искать молоко. Ребенок снова проснулся, заорал. Трудно было понять, откуда только берется крик.

Шура со страхом глядела на чужого ребенка и с тоской вспоминала довоенную жизнь, теплую русскую печь с мохнатой шубой, запах теленка в закуте, и тихие шепелявые всхлипы теста в квашне, и руки матери…

Иван же вспомнил вчерашнюю женщину из другого вагона, и надежда постепенно укрепилась в нем: прогуливаясь, видел, как та кормила своего грудного. Он решительно шагнул к двери.

— Скоро вернусь. Сиди.

На сырой ветер из вагонов лезли люди, сновали юркие ребятишки. Станция была крошечная, за липками виднелись две крыши под дранкой. Женщину он встретил около путей. У него похолодела спина, когда та взглянула из толстого платка: а вдруг откажет?.. Пока он решался, женщина неожиданно исчезла. Он метался туда-сюда, бегал около вагонов — ее нигде не было. Наконец он заметил ее: с ребенком на коленях спасительница сидела на полу теплушки около кучи узлов. Рядом чему-то улыбалась старуха, обнажив розовые пустые десны.

Потоптавшись на месте и все более теряя решительность, Иван позвал тихо:

— Гражданочка!

Женщина передала старухе ребенка, поднялась на своих могучих ногах, уперев руки в бока. Иван увидел широкое, доброе и рябое лицо ее.

— У нас тоже грудной, — сказал он тоном извинения.

Женщина громко чихнула.

— Так что?

Иван несколько осмелел.

— Покорми, пожалуйста… своей грудью… Выхода нет, гражданочка! — сказал Иван почти умоляющим шепотом, стыдясь чего-то.

Женщина спрыгнула на землю, поперла на Ивана, обнажая белые большие зубы, притрушенный веснушками нос ее прыгал на широком лице.

— Ты что просишь, а? Ты меня знаешь? — притворно-зло закричала она.

Иван ощутил прикосновение ее горячего мягкого тела, пробормотал:

— Я же добром прошу. Своего вон кормишь. Бью на твою совесть…

Из вагона кто-то крикнул звонко:

— Дурочку нашел, паразит! Покажи ему…

Иван, вспотев, вертел головой, а женщина все насмешливо наседала, округляя глаза.

— Я тебя прошу исполнить свой гражданский долг. Ребенок чужой. Мы его с девушкой нашли, — бормотал Иван, пятясь.

Женщина вдруг сказала несердито:

— Ну, веди, что ль, сморчок.

Пошли рядом. Она назвала себя Агриппиной, по дороге рассказала:

— Мы за семенами ездили во Владимирцы, а там сами такие. Напужала я тебя? Я баба здоровенная, кого хошь попужаю. Ребенок-то большой?

— Какое! — махнул он рукой.

Влезши, кряхтя, в вагон, деловито оглядела ребенка, изучила рот, заглянула зачем-то в ушки и буркнула Ивану:

— Отвернись, губошлеп.

Ребенок мигом нашел коричневый длинный сосок, вздохнул и впился в него, весь затрепетал и затих в самозабвении.

Убирая в кофту грудь, женщина сердобольно вздыхала; уходя, оглядела Шуру, подмигнула:

— Парочка: баран да ярочка.

Когда поехали, Иван сказал изумленно:

— Силищи сколько! Немки, к примеру, не чета: плошее. Сухопарые.

— Будет болтать-то! — строго прикрикнула Шура, покачивая ребенка.

Вечером, во время остановки, женщина снова пришла, покормила, перепеленала ребенка, спросила озорно:

— Живы, голубки?

Выкурила с Иваном две папиросы, спокойно пожаловалась:

— Мужа месяц назад убили. Красивый был мужик. Красивых побили, а вшивые остались.

— Пуля — дура, — сказал Иван.

— Завтра мы слезем; утром я покормлю, а там уж приспосабливайтесь.

Утром же наставляла:

— Вам надо в деревню прибиваться. Без молока малец пропадет. А курвов, которые детей кидают, на суку бы вешала!

Она проехала с ними целый час, по-прежнему вздыхала, рассказывала про мужа, всплакнула с Шурой; когда женщина ушла и навсегда исчезла, Иван сказал:

— Человека до донышка раскусить, так другую его сторону увидишь.

Перестояв долго в каком-то тупике на разрушенной станции, эшелон опять тронулся на восток.

Иван встал, потягиваясь, и принялся растоплять печурку. Холодно было очень.

Эшелон сбавил ход, остановился. Сразу за полотном — кустарник, притертая санная дорога, в полукилометре темнела деревня. Мимо вагона побежали бабы и старики. У всех на плечах были узлы.