Леонид Корнюшин - Полынь

— Найду.

Федор шагал в темноте, смутно предчувствуя неладное, шагал без радостной улыбки, со сжатыми губами Что-то ему показалось. Но он постарался отогнать эти мысли. Неласково встретили? Не сын, не муж — чужой, собственно. Десятая вода на киселе. Как еще должны были встретить?

В то трудное лето клубы по селам ютились в жалких, едва прикрытых хатчонках, в амбарах и тесовых, сбитых на скорую руку балаганчиках. За два-три дня до танцев табунок девчат и парнишек шел, случалось, за пять-десять километров договариваться с именитым гармонистом. Тот ломался, тянул, гнул цену в двести-триста рублей за вечер, назначал «своего кассира», какого-нибудь дружка или брательника. В сумерках гармонист входил в Зуевку — сапожки складочками, чуб снаружи, кепочка на затылке, и рвал мехи, сзывая на танцы. Девчонки по избам и землянкам надевали искусно подштопанные, сильно пронафталиненные платья и бежали на вечеринку, где их поджидали ребята. У двери уже стоял «кассир», тоже, как и сам гармонист, полный величия, — стоял с кепкой в вытянутых руках. Всех, кто совал в кепку мятую трехрублевку, он пропускал в таинственную, еле-еле освещенную «залу» в каких-нибудь пятнадцать или двадцать квадратных метров. Рвали «Барыню», кружили вальс и чардаш до поздней ночи, до петушиного крика. Так в Зуевке шло, билось в бесхитростных людских радостях лето сорок пятого года…

Федор подошел к сараю.

— Стой, клади деньги, — посверкивая глазами, паренек в мятом выгоревшем пиджачке загородил ворота в сарай Косматая чуприна его лезла из-под какого-то затасканного берета, закрывая уши. Он стал, подбоченясь и уважительно поглядывая на Федоровы медали.

— Лешка, сдурел, что ли, фронтовик же, — сказал начальственным баском другой паренек, тонкий и смуглый, похожий на цыганенка, и, оттолкнув кудлатого, гостеприимно предложил: — Входите, товарищ сержант.

В свете двух фонарей «летучая мышь», привязанных к стойкам, качались, шевелились, текли и сливались в единый живой клубок танцующие. В первую минуту ничего нельзя было понять, где лица, руки и плечи, — все казалось одним огромным и беспокойным существом. Но в тот миг, когда существо это начало распадаться на отдельные и вполне ясные пары, Федора довольно сильно огрели кулаком по спине, потом не менее напористо дернули за плечи. И после этого раздался, грохнул над самым его ухом голос:

— Федька, друг!

Федор увидел у своего лица глаза — круглые, с желтыми выпуклыми белками и, совсем как у Тараса Бульбы, хвостищи-усы.

— Николай, ты?

Тот скрипнул новенькими сапогами и ремнями, подвинул плечо: там, на просвете погона, сидела одна звездочка.

— Ого, в офицеры вылез!

— Не тушуйся, тут теперь и на сержантов спрос, — подмигнул Николай.

И едва он успел это проговорить, как кто-то опять толкнул Федора в бок, кто-то дохнул в лицо перегаром лука и махорки. Закрутили его, затормошили, задергали, и осталось ему только что поворачиваться и охать и произносить одно и то же:

— Товарищи, легкие отобьете.

— Федя, черт длинноногий, писем-то не писал!..

Но всех перекричал — трудно сказать, как это ему удалось, — тот паренек, что задержал в воротах Федора:

— Танцуем фикстрот!

И все опять затряслось и заколотилось в сарае под дырявой крышей. Дальние пары окунались в темноту, точно в деготь, и выныривали оттуда на свет, к фонарям, где с мокрым, залепившим глаза чубом «работал» гармонист.

Среди этой толчеи, улыбок, смешков и шарканья подошв Федор увидел, наконец, лицо Любки: оно плыло от фонаря, странно измененное, взрослое лицо женщины с подкрашенными углем бровями и ресницами, с неестественно красными, будто кровоточащими губами. Он увидел и ее закрученные в мелкие колечки, медно-красного отлива волосы и, сам не веря, что это она, Любка, сделал два крупных, размашистых шага вперед, наступив своими пыльными сапожищами на чьи-то ноги.

Танцующие, как нарочно, стиснули их так, что Федор почувствовал, как она прижалась к нему низкой мягкой грудью. Положив ему на плечи руки и глядя радостно и испуганно в глаза, Любка тянула его в круг, в тесную толчею, говоря рвущимся голосом:

— Здравствуй, Федя! Думала, уже не приедешь…

«Не приедешь…» — повторил про себя Федор и, рассмеявшись, шепнул ей в самое ухо:

— Здравствуй, Люба.

Пять лет он не танцевал и теперь, переваливаясь по-медвежьи, стал кружить Любку, кого-то толкая плечами. Он инстинктивно оглянулся назад, к фонарю, и встретился с блестящими черными глазами капитана. Тот стоял, выделяясь выправкой кадрового военного, какая остается до самой смерти. Пройдя еще один круг, Федор снова оглянулся. Капитан хмуро отвернулся к воротам.

— Липнут… — сказала Любка тоном извинения.

— Пошли отсюда, — проговорил Федор и, держа ее под локоть, провожаемый взглядами парней и девчат и чьим-то шушуканьем за спиной, повел Любку из жаркой плотной тесноты. Из сарая выходил он собранной, напружиненной походкой, будто занимал исходную позицию перед атакой. В воротах Любка боязливо передернула плечами, в глазах ее плавал, как дым, испуг.

Безлунная ночь тотчас окутала их. Звук гармоники долетал сюда, на крохотный бревенчатый мостишко, где они остановились, приглушенно и невнятно, веял легкой грустью.

В теплой, насыщенной травами и тишиной темноте они находили руки и губы. Губы у Любки были мягкие, какие-то податливые, она их жадно и опытно выворачивала, всхлипывая от страсти. А он на короткий миг вспомнил те, другие, будто не Любке принадлежавшие губы, которые так сладко и чисто пахли земляникой…

— Подожди, передохнем, — осторожно попросил он.

Она, очевидно, и ждала этих слов, отстранилась, одернула на мягкой груди тесную черную кофточку, поправила прическу. Во всех этих движениях — и в том, как поднимала полные руки и как легонько, краем батистового вышитого платочка обтерла немного вспухшие губы, — было что-то хорошо заученное, наторенное, больно отзывавшееся в его душе.

— Ты здорово целуешься, — глухо сказал он. — Аж опьянел…

А Любка спросила уютно, по-семейному:

— Дома уже был?

— От твоих — прямо на танцы.

— Зря не написал, я бы встретила, — сказала Любка и оглянулась на сарай с танцами.

Федор тоже оглянулся. Ему показалось, что где-то тут рядом стоит капитан с блестящими глазами. Но поблизости никого не было. С мостика свернули в белую кипень тумана, в сырую мглу и шли, тесно обнявшись, по росной траве, мимо каких-то темных кустов, то и дело спотыкаясь. Потом опять целовались под ракитой. Прижимаясь к нему тугим животом, Любка прошептала:

— Иди сюда…

— Опасно тут, — обрывающимся шепотом сказал Федор.

— Подстели гимнастерку, — предложила Любка. — Платье у меня тонкое, крепдешиновое…