Леонид Корнюшин - Полынь

Опять же, что главное? Сердце ты уберег? Уберег! Хорошего не раскидал? Не-ет! Ну и, значит, полней, Федор, и легче жить будешь. С сердцем-то без пятен люди добрей живут. Тебе сейчас хреново. Я знаю. И со мной бывало. Опять же годы. Годы человека лечат: тогда, пожив, все ясно делается. Поживет человек — ему как с горы: далеко, брат, видно. А ты видишь пока тот бугорок, что Любкой зовется. Хорошо еще, что ушел. Так-то оно в жизни…

— Пойдем, дядя Антон, на улицу. Что-то здесь душно, — поднялся из-за стола Федор.

— Пошли, лесом подышим, — согласился Антон.

В небе, между редких, быстро бегущих туч, синими и чистыми искрами дымились звезды. Полная луна светила над притихшим лесом. Смутные тени бродили на поляне. Воздух пах уже не одной сыростью — пах он хмельно малинником, лебедой, соками. Чувствовалось близкое тепло, настоящее лето.

Где-то левей дороги, на озере, прокричала сонно и и тягуче птица.

— Выпь, — сказал Антон, к чему-то принюхиваясь и вслушиваясь.

Ступал он бесшумно, точно ноги его были завернуты в мягкое. И сам Антон весь был мягкий, тихий и убаюкивающий, как ветер.

— Пойдем-ка спать, а утро покажет, — Антон обнял Федора за плечи, будто отец сына.

Бывает же такое: после ненастья жгучее солнце ударит по земле, и все озарится новым светом. И Федор, проснувшись, почувствовал освобождение. Черные мысли исчезли. Любка жила еще в нем, но уже какой-то другой, обособленной, малознакомой жизнью. Федор собрался в путь. Антон проводил его до опушки.

— Оживает, смотри-ка, и лес, — вздохнул он и разгладил в своих корявых ладонях тоненький зеленеющий побег на разбитой снарядом березе.

Федор протянул руку.

— Спасибо, дядя Антон.

— Куда надумал?

— Недалеко тут зайду… А потом не знаю.

— Ну и добро. Бывай, Федор. Дорог, брат, много. Бывай! Всяк должен по своей идти.

«Сколько хороших людей рядом!» — думал Федор, шагая по большаку. Над головой светлело, распогоживало.

Справа и слева тянулось нескончаемое заболоченное мелколесье. Далеко впереди, где краснели крыши, вилась белая пыль. Рядом с дорогой сочно, набирая силу, пестрел луг. Мимо протарахтел грузовик. Девчата, сидевшие в кузове, забросали Федора желтыми ромашками. Жизнь все-таки катила по своим дорогам вперед. Тучи рвало в клочья, расталкивая их за горизонт, — чистая синяя полоса все ширилась в небе. К обеду начало припекать солнце, и все сушилось после вчерашнего дождя, сверкало и грелось. Теплый пар вставал из низин. В одном месте до одури пахло заячьей капустой. Федор нарвал этих голубеньких цветочков целую охапку. На дне крошечных желтых чашечек, как слезинки, блестели капельки влаги.

За полдень он свернул на луговую тропинку. Перешел вброд Рясну. На отлогом берегу, криво воткнутая в землю, стояла фанерка с надписью: «Разминировано 16. VIII. 43 г. Сержант Махоркин». Поодаль, пробитая спереди пулей, валялась наша каска. Федор хотел повесить ее на фанерку, но, нагнувшись, замер.

В ней копошились, елозили желтыми мохнатыми комочками птенцы малиновки. Увидев человека, они жалобно запищали. Поправив подвернувшееся крылышко одного птенца, Федор ускорил шаг, ему показалось, что идет он очень медленно, и он почти побежал лугом, прямо на выглядывающий из-за лип колодезный журавль. На поляне, возле колодца, к нему подбежала Фрося, все в том же совсем застиранном платьице.

— Велнулся? Да? — пролепетала Фрося и пошла рядом с ним, снизу вверх смело и радостно глядя ему в глаза.

Федор спросил:

— Дома как?

— Татка плисол. Дядя Хведя, ты не ластлаивайся. Татка нехолосый.

— Отец? — остановившись, спросил Федор и зачем-то ненужно поправил подворотничок гимнастерки.

— У его длугая зонка есть. А мамка лугалась.

— Ведь он убит?

Фрося покачала головой и сморщилась, как маленькая старушка, чтобы не заплакать.

«Вернуться назад, на большак. Сесть в первый попавшийся поезд и мотануть подальше, хотя бы в Сибирь». А ноги несли его все ближе и ближе к черной кривой крыше, и не было воли повернуть обратно. Так, весь собранный в комок, он очутился на пороге. Из-за стола, оправив ремень на гимнастерке, поднялся мужчина лет тридцати пяти, высокий, полуседой; прозрачные, похожие на карамельки-леденцы глаза его глядели из-под сросшихся пучковатых бровей выжидательно, и в то же время была в них насмешка. Почти неуловимый оттенок вражды друг к другу возник сразу между ними, и стоило большого труда сдержаться. Варвара сидела на другом конце стола, красная и смущенная. С печки из-за трубы строго, как судья, глядел Сеня. А Фрося поглядела затравленно, будто посаженный в клетку галчонок, и шмыгнула за печку.

— Это Федор, — сдержанно сказала Варвара, — познакомься, Иван.

За печкой, надорванно что-то произнося, захлипала Фрося.

Иван оглянулся, беспомощно расправил пальцами у глаз отечные бурые складки, дрогнувшим голосом позвал:

— Доченька, ты что? Иди-ка сюда. Я сахарку дам. А?

За печкой хоронилась пугливая тишина. Иван суетливо начал свертывать папиросу. Поднял голову, примирительно сказал:

— Одного боюсь… суда твоего, Варя! Боялся все время, а нынче еще больше!

— Мой суд, Иван, нестрашный. Жизнь нас разделила с тобой, — сказала она четко и внятно.

Иван не выдержал ее взгляда, отвел глаза в сторону. Он нащупал ногой под лавкой чемодан, выдвинул его, раскрыл, вытащил оттуда пламенно-красный рулон шелка, сказал:

— Варя, тебе принес!

Багряное шелковое пламя заметалось по хате, шелестело, вздымалось крыльями и опадало, образуя причудливые, красивые склажи, и показалось, что все сейчас вспыхнет и затрещит га этом буйном костре.

— Возьми. Пошей детишкам и себе что надо. Матерьял добрый, немецкий, — сказал Иван.

Варвара сглотнула слюну, глаза ее расширились от изумления и восторга, на лице застыло выражение девочки, которая в эту минуту открыла что-то таинственное, новое.

У выглянувшей из-за печки Фроси было такое же выражение на курносой мордашке. Осторожно Варвара дотронулась ладонью до прохладного шелка и вдруг отдернула руку.

— Забери, Ваня, мы не возьмем, — сказала и посмотрела на Федора, немо спрашивая: «Что делать, скажи?»

— Пустяки, я не мелочной, Варя. Тут лет на пять хватит, — сказал Иван, продолжая раскручивать рулон и искоса наблюдая за Федором.

— Сгодится, бери, чего там, — сказал Федор, поймал на лету край шелка, накинул, как пламя, на плечи Варвары. И та преобразилась в одно мгновение — вспыхнули щеки, глаза, словно другая женщина стояла посреди хаты.

Морща низкий лоб, отчего лицо приняло страдальческое выражение, Иван с минуту, любуясь, смотрел на жену, точно не узнавая: оказывается, она красивая.

— Сгодится, — сказал он и заторопился: — Пойду. Возможно, успею на минский поезд.