Вильям Козлов - Жало Скорпиона

— Больше твой поганый Курок...

— Мой? — обидчиво стрельнула на него глазами Нина.

— ...носа в ваш магазин не покажет, — проигнорировав ее замечание, продолжил он.

— Да он — злобный дохляк, и у него изо рта пахнет, — сказала Нина. — А этот, в смешной кепочке, который палками на цепочке махал, ничего-о-о!

— Б... ты все-таки, Нинка! — покачал головой Ломов, уж в который раз подумав, что Бог явно обделил продавщицу умом. Ну чего несет? То про какой-то дурацкий чеснок, то про мужиков!

— Говоришь — заведующая тебя на весь день отпустила? — мстительно заметил он. — Так вот, наведешь у меня порядок в квартире: немытой посуды накопилось, ванну надраишь, паркетные полы натрешь, ковер пропылесосишь...

— А ты что будешь делать, Мишенька? — покосилась на него девушка.

— Я? — Хрущ явно был не готов к ответу. — Я... буду тебя...

— Тогда уж лучше не меня, а пылесос... — хихикнула Ниночка. — В каком-то порнографическом мультике я видела, как здоровенный негр удовлетворял свою похоть с прыгающим пылесосом...

— И ты такую муть смотришь? — поморщился он.

— А еще я смотрела по видику, как семь гномов вот с такими... — она отмерила рукой, — имели «хором» спящую Белоснежку.

А я в натуре видел, как таких, как ты, дурех, в сауне ставили «паровозиком», пускали «в круг», укладывали ромашкой, пропуская через «очередняк»... — хохотнул, вспомнив былое, Хрущ.

Когда они подошли к дому, с уличного дерева прямо к ним под ноги спланировала крупная черноголовая ворона. Бесстрашно посмотрела на них блестящими глазами-бусинками и степенно отступила чуть в сторону, уступая дорогу.

— Как осмелели, стервятницы! — сказал Ломов. — Никого не боятся. А голубей стало в городе меньше. Ты заметила? Их вонючие бомжи отлавливают и жрут.

— Я на ворон и голубей не смотрю, Мишенька, — сказала Примакова, ногой открывая дверь дома.

«Эх, Нинка! — с тоской подумал Михаил, уж в который раз за сегодняшний день вспомнив Кристину. — Лучше бы ты поменьше раскрывала свой ротик на улице... Вот в постели — это другое дело!» — и, не удержавшись, хмыкнул.

— Ты чего? — подозрительно взглянула на него Нинка, уже поднявшаяся на несколько ступенек.

— Да вспомнил этого... твоего вшивого Курка.

— Сколько раз тебе говорить, что он не мой! Когда ты его в тот раз вырубил и вышвырнул на лестничную площадку, он перестал, слабак, для меня существовать. Пришел нынче в магазин — я тебе побежала звонить, а он — за мной...

— Что о нем толковать? — пожал плечами Михаил. — Был Курок и нет Курка. Мои парни вправят ему выбитую челюсть на место, а тебя он будет за версту обходить, если ему ноги из задницы не выдернут...

— С кем я связалась? — вздохнула Ниночка, резво поднимаясь по железобетонным стершимся ступенькам и вертя попкой перед глазами Хруща. — Кругом воры, хулиганы, бандиты, убийцы! А куда же подевались в нашей стране честные, порядочные люди?..

Артур с Кристиной возвращались с выставки Ильи Глазунова. Монументальные полотна отца и сына Глазуновых произвели на них сильное впечатление, да и картины других молодых художников — учеников метра — понравились. Народу было не так уж и много, так что они могли без всякой спешки побродить по залам. Князеву и раньше нравился цикл картин Глазунова на исторические темы, нравились ему и иллюстрации к романам Достоевского. У него дома стояли два-три альбома с репродукциями картин Ильи Глазунова.

Идея посетить выставку на площади Искусств принадлежала Кристине. Побывавшие на ней ранее программистки из «Аиста» несколько дней толковали о картинах известного художника и его учеников.

— Ты обратил внимание, что, кроме картин сына Глазунова — Ивана, выставлены работы дочери или внучки? — сказала Кристина. — Неужели талант родителей продолжается в детях?

— Я слышал и другое: природа, сотворив гения, продолжительное время отдыхает на его потомстве, — усмехнулся Артур. — Возьми родословные Пушкина, Толстого, Достоевского. Никто из многочисленных родичей не был отмечен творческим талантом.

— А Дюма и его сын? — возразила Кристина.

— Значит, не бывает правил без исключений.

— В прошлом году я была на выставке молодых современных художников, — стала рассказывать Кристина. — Кого только там не выставили: кубистов, формалистов, неоимпрессионистов! И не было ни одной картины, чтобы оставила по себе память, как полотна Глазунова, а сколько восторженных статей появилось в петербургской прессе! Но ведь это бездарная мазня, Артур! Или нас за дураков считают, выдавая эту дикую халтуру за настоящее искусство, или... или я чего-то недопонимаю?

— Ляпать пригоршнями краски с палитры на холст и малярной кистью размазывать, конечно, легче, чем выписывать пейзажи, лица, детали, как это делают Глазунов и его ученики, — ответил Князев. — Я не только не понимаю формалистов, но и не принимаю. Мне противно видеть эту мазню. Даже из всех прошлых модернистов я более-менее признаю лишь знаменитых французов — Дега, Ренуара, Тулуза де Лотрека, Ван Гога. Нравится Сальвадор Дали — этот хоть и создает невиданных чудовищ, но делает это с исключительным мастерством, недоступным ремесленникам и эпигонам.

— Дали? — покачала головой Кристина. — Он нравится тебе потому, что ты увлекаешься фантастикой. Я думаю, он смог бы гениально проиллюстрировать любой роман Стивена Кинга.

— Кинг, как писатель, мелковат для Дали, — возразил Артур.

День стоял на редкость солнечный для ноября. Они пересекли Невский и через арку Главного штаба вышли на освещенную полуденным солнцем Дворцовую площадь. Пользуясь погожим днем, здесь щелкали фотоаппаратами многочисленные туристы. Красивые фирменные автобусы с тонированными окнами дожидались их на стоянке. Покрытые патиной бронзовые скульптуры на крыше Зимнего дворца, казалось, помолодели под лучами холодного ноябрьского солнца.

А на Миллионной улице они стали свидетелями ныне обычной в Санкт-Петербурге сценки: мимо них резво пробежал худощавый черноволосый парень в кожаной куртке и синих кроссовках, нарочито толкнул плечом солидного немолодого мужчину, прилично одетого, с дипломатом в руке, и, не оглядываясь, побежал дальше, у арки круто свернул во двор и исчез, а на тротуаре остался пухлый желтый бумажник, который тут же поднял похожий на первого молодой мужчина, тоже в кожаной куртке, и тоже черноволосый и черноглазый. Поднял, пощупал и стал его совать под нос прохожему с дипломатом, говоря при этом с сильным южным акцентом:

— Посмотреть надо, что там? Уронил или бросил чалвек? Давайте посмотрим? Вроде бы доллары? Зачем мне одному? Вы тоже видели? Поделим, дорогой?