Лидия Сычева - Уже и больные замуж повыходили

А наша Николавна всю жизнь проработала учительницей; и в начале трудового пути она, как и все дети сталинского времени, была «идейной», корпела в университете, получала повышенную стипендию, потом поехала по комсомольской путевке в глухомань, где Макар телят не пас. Здесь некоторое время ее жизни прошло в заботах о повышении успеваемости вверенных ей ребятишек. Выходить же замуж было абсолютно не за кого — спившаяся пустыня, однако ж природа требовала свое, и она по-роковому влюбилась в женатого агронома из соседнего колхоза и ухитрилась так тихо от него родить, что вся округа была в недоумении: кто отец? Николавна же стойко молчала, а агроном вполне мог работать разведчиком во вражеском государстве; в общем, народ пошумел, поколобродил, да и затих.

А Николавна все равно внешности оставалась выдающейся и на августовской конференции в районе сидела во втором ряду и сияла голубыми очами, которые от перенесенных страданий стали еще глубже и выразительней. А в президиуме на почетном месте находился инструктор ЦК комсомола из Москвы, которого командировали на два дня в глубинку для поднятия местного энтузиазма и окунания в жизнь. Сахарной внешности он был — номенклатура же столичная! И углядел он Николавну и так за два дня ее обработал, что она прям голову потеряла. Ну он ее увез в Москву и зарегистрировал законный брак.

Казалось бы, живи и радуйся — все хорошо! Квартира просторная, работа по специальности, мальчонка у Николавны подрастает, с мужем особой любви нету (уж больно он сахарный!), но отношения культурные, потому что по первому образованию он психолог, и так все скажет, обовьет тебя, окрутит — только руками разведешь. Но один раз Николавна приходит домой в одиннадцать часов (уроки в школе отменили, потому как детей на диспансеризацию повели) и застает супруга в своей постели в обнимку с неизвестным молодым человеком.

— Я, — вспоминала Николавна, — просто дар речи потеряла. Говорить вообще не могла дня три — хочу ему что-то сказать, и тошнота к горлу подкатывает. Это сейчас нас никакими извращениями не проймешь, а тогда… И потом, у меня же сын подрастает. И что я думать должна?!

В общем, развелась с номенклатурой. Правда, осталась в Москве, и квартиру бывший муж ей выхлопотал. Зачем ему лишний шум? Он — благородный человек голубой крови, живет тихо, никого не трогает… А Николавна на долгие годы осталась одна и законсервировала свои чувства. И вот судьба: на Красной площади, когда водила детей на экскурсию, познакомилась она с Жаном. Вернее, он к ней подкатился, пока экскурсовод ребятишек забавлял. Коротенький такой иностранец, смешливый, весь сияет и лучится, и на смеси английского, русского и французского трещит: «Мир, дружба, Россия, женщина, Москва, здравствуй!» Дело было в перестройку, когда держава наша распахнулась всем ветрам, ну и Николавна соответственно новой идеологии проявляла повышенную доброжелательность ко всему иноземному, так что Жан ловко выцыганил у нее телефон (а что, жалко, что ли?), потом позвонил, потом в гости напросился, и пошло, и завертелось…

Сын у Николавны взрослый, студент. Высокий, ладный. Грудь как щит, талия узкая, в рюмочку. Порода! Этакий лось вымахал: и голова гордо посажена, и взгляд дерзкий. Но отца нет, и разумом — ребенок. А все ж Николавне не с кем советоваться, она его и спрашивает:

— Артем, вот Жан приглашает меня во Францию…

— Ну и поезжай.

— Ты не против?

Артем только бровь изогнул в изумлении:

— Мам, ну каменный век просто! Мы же свободные цивилизованные люди.

В общем, вступила Николавна во французский гражданский брак. Конечно, мужчина Жан не ах — ручки паучьи, росточком ниже ее, сложения обычного, да еще и лысый полностью. Но, если вдуматься, в этом даже шарм можно какой-то обнаружить. Жадный, правда, — Николавне дарил, в основном, пользованные вещи. Например, полотенце банное, роскошное, он сам им раза два всего и вытерся, но все-таки — не новое же! Ну и ширпотреб всякий покупал. Хотя не бедный человек — французский средний класс. Зато Николавна побывала с ним в Париже, в Ницце, в Марселе — всю Францию объехала. А он — Петербург, Ярославль, Суздаль посетил, ну и в Москву к Николавне наезжал — три раза в год. Летом, на Рождество и на Пасху. Любви не было, но все же честность была, и общность, и забота. А в законный брак Жан не мог вступить — с прежней супругой не развелся. У них это сложно, чревато потерями материальными. Так и жили. И тут как-то летом Жан заюлил:

— Не могу приехать, с визой проблема…

— Не могу вылететь, билетов нет…

— Уже к тебе собрался, на работе не дают отпуска…

А Николавна тут кое-как финансово подправилась — наловчилась за доллары репетиторством у «новых русских» заниматься — и купила себе телефон с определителем номера. Глядь, а все беседы Жан с ней ведет из Москвы! Он ей говорит:

— Все, все, а то у меня время истекает, франки, франки…

Она ему:

— Пока, целую.

И следом московский номер набирает, который определитель показал. Трубку взяла женщина: «Вас слушают». Николавна ей: «Позовите такого-то к аппарату». Жан говорит: «Але». А Николавна:

— Здравствуй, дорогой! Какая погода в Париже? Как там наш консул поживает?

У Жана, как говорят в таких случаях, и усы облетели, и челюсть отвисла. Сразу перешел на ломаный русский, а ведь до этого, зараза, почти чисто шпарил, Николавна его натаскала:

— Как ты мой нашел?

— Это, — отвечает она ему, — не твоего ума дело. Ты что ж, милый, макароны мне на уши лепишь?

Тут Жан завздыхал, заохал, чуть ли не слезу пустил и говорит ей, почти ластясь:

— Николавна, я тебя очень уважаю, но я остаюсь с этой женщиной. Мне тут больше нравится.

Николавна собрала всю силу воли и сказала ему все, что подумывала о нем и раньше, но до этих пор сомневалась и потому молчала. Но говорила, в основном, в мировой эфир, потому как Жан, взбрыкнув при первых раскатах словесной грозы, трубку повесил.

Тут она стала в кучу собирать все его подарки, потому что в душе все кипело; из-за гаденького, подленького поступка его вещи хотела тотчас же выбросить в мусоропровод. Ведь мог бы объясниться как порядочный — она вспомнила Артема — цивилизованный человек! Но потом, чуть успокоившись, выбросила только две трети презентов, а лучшие оставила.

Вечером опять звонит на место его нового квартирования. Ответила хозяйка:

— Вам кого?

— Да мне бы с дамой поговорить, у которой Жан в гостях.

— Это я.

— А я Елена Николаевна, и я с Жаном прожила пять лет в гражданском браке.

— Да вы что! — ахнула та. — Как же вы смогли?!

— Ну вы же собираетесь… — Ой, что вы, я с ним познакомилась по Интернету, съезжу в Париж, развлекусь и брошу его ко всем чертям. Вы меня извините, Елена, — можно я вас так буду называть? — но это же недоразвитая личность инфантильно-эгоистического плана. Человеческий брак, альфонс. Одна радость, что француз. Сами понимаете, с паршивой овцы…