Леонид Зорин - Скверный глобус

Я окончательно разозлился сам на себя и хмуро промямлил:

— Не знаю, Патрисиа, что сказать. У каждого — своя биография. Возможно, какая-то своя правда. Не стану бранить я вашего Петю, хотя и понять его не могу. Я бы от вас никуда не уехал. Притом что совсем не люблю государства. Пусть даже оно провозглашает общее равенство и братство.

Она сказала:

— Мои родители учили меня всегда хотеть равенства для каждого дома.

— И каждой комнаты? — злость на себя сделала меня откровенней.

— Что вы хотите этим сказать?

— Патрисиа, у нас нет домов. Значительно чаще у нас по комнате на все семейство. Но мы научились искать удовольствие в муравейнике. Я только что написал об этом.

— Вы написали новую пьесу?

— И даже две. Зимой я писал комедию о своей весне, а летом — очень морозную драму.

— Уже назвали их?

— Да, Патрисиа. Комедию я назвал без вызова, скромно — «Покровские ворота». В Москве у нас есть такое место. А драма посвящена империи и самозванке. Она — историческая. Зато и название попышней — «Царская охота». Вам нравится?

— А можете рассказать подробней?

— Могу. Вам я все могу рассказать. Комедия — это моя биография. Хотя в ней герой именуется Костиком. Представьте себе беспокойного птенчика, который приехал из Вальпараисо или из города Темуко, чтобы завоевать Сантьяго.

— Представила. Это совсем нетрудно.

— И я был точно таким же, Патрисиа. Приехал из портового города, жаркого, пестрого, с сумасшедшинкой, мечтал укорениться в столице.

— Вы были очень честолюбивы?

— Теперь-то понятно, что самую малость. Но все-таки юг, но все-таки море, но все-таки порох, кураж, азарт. А кроме того, в свои юные годы хочется видеть себя поярче, с этаким праздничным оперением, хочется распушить свой хвост. В меру отпущенных способностей сыграть гасконского петушка. Впрочем, во мне была беспечность и молодой нагловатый юмор. Без мудрости и без тайной грусти. Возможно, поэтому я и выжил. На Севере мне пришлось несладко.

— Вы жили у Покровских ворот?

— Там жил мой герой. Мы оба варились в этакой коммунальной кастрюле. В той перенаселенной юности не было места уединению — мне оставалось только посмеиваться. Я и пошучивал, как умел. Порою — чрезмерно, больше, чем следует. Впрочем, сегодня все эти шутки вдруг обнаруживают обаяние. Оптика возраста, дорогая.

— А историческая драма?

— Очень печальная история. Девушка вообразила себя дочерью русской императрицы. И заявила о праве на трон. Понятно, Екатерина разгневалась, к тому ж ее собственные права были достаточно условны. И повелела она во гневе доставить самозванку в Россию.

— А где проживала эта несчастная?

— В Италии. Трудное поручение. Однако был граф Алексей Орлов. Силач, лошадник и победитель. Он в Чесме, не будучи флотоводцем, угробил турецкую эскадру. Так вот, он исполнил монаршую волю. И в самом деле, вывез бедняжку.

— Но как?

— Она его полюбила. Женщины любят таких кентавров. Она полюбила, она поверила, она с ним кинулась в Петербург навстречу Петропавловской крепости и скорой смерти.

— Так он — чудовище.

— Ну что же, кентавр и есть чудовище. Но все оказалось не так уж просто. Суть в том, что и он ее полюбил. С тех пор он лишь доживал свою жизнь. Ни одного счастливого дня.

— Зачем же он так с собою расправился?

— Он выполнил государственный долг, приказ державы и государыни. Патрисиа, вы когда-то спрашивали: есть у меня любимая реплика?

Она улыбнулась не без лукавства:

— «Тр-р-р… И больше тебя не будет».

— «Тр-р-р. И больше тебя не будет». В «Царской охоте» такая есть.

— Скажете ее мне?

— «Глупы люди».

Она задумалась, помолчала, потом спросила:

— А чья это реплика?

— Там есть поэт. Прохиндей. Приживал. Пьяница. В общем, голь перекатная. И вот он вдруг говорит Орлову: «Вам виднее. А я как вспомню, как она глядела на вас, как от счастья едва дышала, так и думаю: глупы люди».

— Мне кажется, вы написали актрисе красивую роль.

— Не знаю, Патрисиа. Но я старался. Очень старался.

— А драматурги любят актрис?

— Ну так ведь это почти закодировано. Если ты любишь своих героинь, любишь и тех, кто их оживляет.

Солнце, спустившееся с Кордильер, плыло на уровне «Il presidente». Чудилось, что, устав от дороги, оно задумало остановиться, передохнуть хотя бы полчасика, и мудро выбрало для привала гостиницу в коста-риканской столице. Оно без стеснения и стыда глядело в распахнутое окно на двух, будто замерших, человечков. Ни разу в другой моей, прошлой жизни, отравленной ожиданием чуда, еще не являлся в бездонном небе такой исполинский пылающий шар.

— Так все-таки государство бесчувственно.

— Машина она и есть машина. Холод и лед.

— Других не бывает?

— Патрисиа, нет Города Солнца. Все это только прекрасный миф прекрасного сердца. Ничуть не больше.

— И в чем же, по-вашему, наше проклятье?

— Так он же сказал.

— Кто — он?

— Мой рифмач. В глупости нашей. Мы адски глупы. Слушаем басни, заводим лидеров. Лидеры обещают счастье.

— А мы им верим. Я понимаю.

— Вот Гельдерлин и сказал, что любит «человечество грядущих столетий». Все знают цену своим современникам.

— И что же нам делать?

— Не знаю, Патрисиа. И Пушкин не знал.

— Я помню, помню. Усталый раб замыслил побег.

— И был убит при попытке к бегству. Разве поэты умеют скрыться?

Солнечный шар закрыл пространство. Закат подавлял и гипнотизировал своим непостижимым окрасом. Он был оглушительно медного цвета, без дополнительных оттенков. Это всевластие бурой меди было наполнено неким смыслом, скорее пугающим, чем обнадеживающим.

Но еще больше давила близость пролившегося с небес сияния. Казалось, что можно коснуться ладонью плывущего рядом с тобою диска.

Она вздохнула:

— Андрей — второкурсник. Я вдруг почувствовала себя старой. Скажите, он влюбчив?

— Он очень скрытен. Он изменился за эти годы. Не только внешне. Вы б не узнали.

— А в чем причина?

— Не знаю, Патрисиа. Каждый по-своему защищается.

Она прошептала почти неслышно:

— Пустые попытки. Мы все беззащитны.

— Но это понимаешь не сразу.

Она сказала:

— Мне все же странно… Я думаю о двух этих пьесах. Что все-таки их объединяет?

— Должно быть, состояние автора. Тоскует о юности, хочет напомнить, что люди рождаются не для власти, не для победы, а для любви.

— Какой удивительный закат.

— Медный закат.

— Действительно — медный.

— Как это звучит по-испански?

— Puesta cobriza.

— Звучит волшебно.

— У нас волшебный и звучный язык. Но в странах очень много различий. Вы это заметили, правда?

— Я не назвал бы весь материк одним «пылающим континентом».

— Да, все мы — не на одно лицо.

Она пояснила свои слова. Их смысл сводился к тому, что Колумбия — особая, взрывчатая страна, способна на сорок лет виоленсии. Мексика — мост между прошлым и будущим. Оберегает свои пирамиды, но хочет однажды сравняться со Штатами. Чили — мечтательна, с легким безумием. Костарисензес — разумные люди. Центральней их нет в Центральной Америке. Перу — молчаливая и угрюмая.