Татьяна Белкина - Всё хорошо!

Телефон зазвонил снова.

— Ты где?

— В лесу.

— Я так и думала, что ты снова во что-то вляпался. Сам выберешься или спасателей посылать?

— Сам. Часа через три буду дома.

— Ладно. Я тебе оленью поджарку приготовлю.

Мой рейс снова отложили. Снежный циклон щедро опрокидывал тонны пушистой воды на застывшую Европу. Ружине, средней руки аэропорт, не чета Малпенсе или Хитроу, как, впрочем, и Прага — не Милан и не Лондон. Волею судеб я оказался запакованным в этом тоскливом месте без особой надежды на скорое вызволение из снежного плена. Вечерело. Я сидел в Starbucks, грея руки о тяжелую кружку, и коротал время, разглядывая таких же, как и я, пленников, бесцельно слоняющихся между магазинчиками с сувенирными куклами-марионетками и прилавками с чешским гранатом, произведенным в Гуанчжоу. Мое рассеянное внимание выхватывало из шаркающей вереницы неудачливых пассажиров кого-нибудь одного и сопровождало до границы видимости, а именно до стеклянной стены с многозначительной надписью «Global Blue», а затем, прилепившись к произвольному объекту в обратном потоке, возвращалось назад. Эта флюктуация уже порядком мне надоела, кофе остыл, и я уж совсем было решил влиться в бессмысленное броуновское движение, когда за соседним столиком разбилась чашка. Казалось бы, сущая безделица, копеечная чашка, но судьба, как правило, обходится без широких медийных кампаний и деклараций.

Я обернулся и увидел женщину. Она сидела неподвижно и молча смотрела на разбитый сосуд кофейными глазами, похожими на прохудившееся небо над Прагой, в том смысле, что и там и там норма осадков была значительно превышена.

— Разрешите угостить вас чашечкой кофе? — вдруг неожиданно спросил мой голос.

Тот же голос сказал что-то нервному от неудавшейся дремы официанту, а я тем временем разглядывал виновницу оживленной суеты, взиравшую на происходящее со странным безразличием. Это была немолодая, но еще красивая женщина лет сорока пяти или, может, более. Мне никогда не удавалось определить возраст, а уж тем более теперь, со всеми этими новыми технологиями, следы которых угадывались на ровном ухоженном лице. Темные, без очевидных следов окраски, волосы продуманно обрамляли немного кукольное круглое лицо с огромными глазами, аккуратным скромным носом и полными, идеально накрашенными губами. Подоспевший уборщик попросил ее пересесть, и после неловкой заминки она послушно поднялась и, опираясь на мою услужливую руку, беззвучно переместилась за другой столик. Всего несколько шагов: женщина покачнулась, но устояла на высоченной платформе дорогих сапог, обхвативших миниатюрные ножки, такие же миниатюрные ручки с ухоженными ногтями аккуратно перенесли рекламируемую по всей Европе сумку-папку с тисненым узором из лого Луи Виттона, а серое платье размера сорок четвертого, приобретенное явно не в сети Н&М, прошуршало многослойной юбкой. Я вдруг почувствовал необъяснимую тревогу и некоторую неловкость, как если бы заглянул в чужую спальню и увидел там нечто, не предназначенное для постороннего глаза.

В женщине этой было некоторое тревожное несоответствие, странная диспропорция, которая одновременно и притягивала, и отталкивала. Ее лицо и тело будто жили в разных временных поясах: первое подбиралось к пятидесяти, а второе не перевалило и за тридцать. Женщина молчала, я тоже. По правде сказать, я редко заговариваю с незнакомыми людьми, да и на этот раз я бы предпочел, чтобы мой голос не своевольничал, но раз уж он начал, показалось невежливым не продолжить знакомство.

Официант не спеша принес нам кофе и какую-то сладость, заказанную наугад. Я решил продолжить разговор на английском, хотя безвольные уголки губ по-славянски грустно смотрели в пол, а широкие скулы и разрез глаз вызывали в памяти строки Блока. Женщина отвечала правильными заученными фразами, глаза ее всматривались в снежное марево за окном, а прислушивалась она к чему-то происходящему внутри. В конце концов набор нейтральных фраз о погоде был исчерпан, и я решился спросить, куда она едет. Мне хотелось поговорить о России, я давно не был на родине. Но почему-то вопрос о национальности всегда оказывался весьма болезненным именно для русских. Они отвечали либо с вызовом, либо с унизительной смущенной улыбкой, либо просто врали. Я даже решил сделать это темой своей следующей сессии по национальной самооценке. Например, так: «Перенос личностных комплексов на уровень этноса». Мне очень не хотелось вывести странную собеседницу из неустойчивого состояния равновесия, и я просто спросил по-русски:

— В Москву летите?

— Нет, — так же просто ответила она. — Не знаю, лечу ли я куда-нибудь.

Кофейные глаза опасно увлажнились, полные губы задрожали.

— А я пытаюсь добраться до Лондона, но тоже не уверен в успехе. Значит, мы можем насладиться временем, которое не принадлежит ни будущему, ни прошлому.

Женщина улыбнулась. У нее была удивительная, детская улыбка, освещавшая лицо, будто лампочка. Когда она улыбалась, тревожившее меня несоответствие исчезало, и появлялось ощущение почти интимного персонифицированного комфорта, какое иногда возникает на первоклассном камерном концерте — будто ты в гостиной собственного дома, а музыканты играют только для тебя. Когда она улыбалась, ты вдруг чувствовал, что эта улыбка только для тебя, и от этого все вокруг становилось таким милым, по-семейному простым и уютным. Я смотрел на нее и понимал, что хочу, чтобы эта женщина улыбалась всегда. Пусть не мне, пусть другому мужчине, ребенку, собственным мыслям, но улыбалась.

Женщину звали странно и непривычно для русского уха — Манон. Промелькнувшая ассоциация с наставительными сочинениями аббата Прево заставила неоригинально пошутить, не Леско ли она по фамилии. Женщина ответила «нет», снова улыбнулась и заговорила:

— На самом деле я — Нонна. Но мне никогда не нравилось мое имя, вспоминалась известная советская артистка, и почему-то оно мне казалось более подходящим для коровы. Я в детстве часто во сне представляла эту черно-белую корову с колокольчиком на розовой ленточке, которую пастух гонит прутиком домой по пыльной дороге, а в воротах покосившегося домика стоит мама и кричит: «Нонна, Нонна!» Тут я обычно просыпалась и шла в школу. В школе меня звали Нина, и полжизни я прожила Ниной. Закончила мединститут на Урале, вышла замуж, родила сына. Потом началась перестройка. Но вы же русский, что я вам рассказываю? Все как у всех. Витюша, мой муж, стал бизнесменом, неожиданно появились деньги, потом так же неожиданно пропали. Витюша все вложил в акции Малышевского рудника, это такая шахта с изумрудами, но она то ли затоплена, то ли что еще… Надо было миллионы вкладывать, чтобы до камней добраться, но кто-то там наверху посчитал, что рудник продали по заниженной стоимости. Завели дело. Мне умные люди посоветовали все отдать и ноги уносить. Я так и сделала. Есть во мне что-то от той коровы по кличке Нонна. Витюша сначала спорил, а потом пару недель в СИЗО посидел и быстрее меня собрался. Так мы попали в Прагу, уже десять лет здесь живем.