Татьяна Белкина - Всё хорошо!

— Здравствуйте, меня зовут Соня. У меня мама куда-то пропала. А вы почему плачете?

— У меня тоже пропала мама.

— Значит, будем вместе ждать.

— Боюсь, что мне уже ждать нечего.

Дяденька положил скрипку в футляр и сел рядом с Соней.

— А хотите, я вам картину покажу? Я сегодня в «художке» нарисовала. Это мост. Это город. А вот там еще один мост. Но он не настоящий. Он волшебный. Он из настоящего города в волшебный ведет. А вот голубь летит. Он путь показывает.

— Соня, ты что здесь делаешь? А где Стася?

— Стася вон там, в больнице. И мальчик тоже там. А этот дядя тоже маму ждет. А ты где была? На работе?

— Почти. О боже, Александр Иванович? Вы тут как оказались? Что с Дмитрием? Он жив?

Александр Иванович Добряков молча поклонился, взял потертый футляр и направился к выходу.

— Александр Иванович! Как хорошо, что вы пришли! — Стася бежала по скользкой дорожке. Джинсовая куртка расстегнулась, волосы растрепались. — Пойдемте быстрее!

Стася поскользнулась, и ему пришлось ловить ее на полпути к сияющей огнями только что зажженных фонарей луже.

Что-то щемяще знакомое промелькнуло в памяти Добрякова. Вечер. Маман встречает его после уроков. В руках у него скрипка. Он уже в классе восьмом, и маман ему едва достает до уха, несмотря на каблуки. Она скользит на мокрой дорожке, и он едва успевает подхватить ее на полпути к сияющей огнями только что зажженных фонарей луже.

— Там Вадик Четвертаков… Он молчит и плачет. У него, оказывается, мама умерла два года назад. А теперь и отец… — сказала Стася.

— Умер? — шепотом спросила Маша.

— Кто умер? Митька? Четвертаков? — взвился Александр Иванович.

— Нет, успокойтесь, никто не умер. Он в операционной. Не говорят пока ничего. Пойдемте, Александр Иванович! Маха, где ты опять пропадаешь? И что за привычка не брать телефон!

— Да, конечно, пойдемте к Вадику!

— Стася, постой! Мама на работе была. И не надо ей свое веление диктовать!

Маша с удивлением уставилась на Соню.

— Мам, нам тут дядя в машине рассказывал такую историю страшную про замурованную жену одного человека и про то, что можно у человека волю убить, и он все равно как мертвый будет, хотя и живой. А еще про то, что, когда что-то строят, надо чем-то жертвовать.

— Сегодня один строитель, похоже, стал невольной жертвой моей тупости. — Маша привычно заплакала.

— Мам, вот дяденька-филолог сказал, что так как я София, то я мудрая и мне верить надо. Ты вот мне веришь?

— Конечно, — пробормотала Маша сквозь слезы.

— Ну тогда не плачь. Он не умрет. Точно! И все обязательно будет хорошо.

Голубь Будимир летел по проспекту. В клюве у него была тяжелая тюбетейка. Следом ковылял черт. Хотя пуля не могла нанести ему существенного вреда, но и приятного тоже было мало. Зато скука прошла. Сто лет в этом городе пролетели, как день. Мост появится через час. Можно было бы еще потусить, да пуля мешает, и птица проклятая опять покою не дает. Ну и ладно. Все вроде идет как надо. И жертва есть, и новый город на месте прежнего выстроят, а про этот, глядишь, и забудут. Черт задумчиво посмотрел на реку и отправился в путь.

Доктор филологических наук, владелец и единственный шофер частной компании «Такси минус» Гавриил Иванович Гармс вез пассажиров по Литейному мосту, рассказывая, по своему обыкновению, что-то из материала курса обрядовой семантики славянских народов: «Граница между тем и этим светом — река или вообще вода. Река связана с идеями судьбы, смерти, страха перед неведомым, с физиологическими ощущениями холода и темноты, эмоциональными переживаниями утраты, разлуки, ожидания. В народной лирике девушка в горе идет к реке и плачет, сидя на берегу, а ее слезы текут в воду или просто уподобляются течению реки».

И тут он увидел чудо. Мост точно растворился, и все машины — и его старенький «жигуль», и соседний мерседес, — все они точно парили в сыром питерском воздухе. А там внизу, над самой водой тоненькой лентой пролегал синий зыбкий путь, по которому ковылял странный господин в явно недешевом черном пальто, а впереди летел голубь размером с петуха и нес в клюве что-то странное — то ли шляпу, то ли земной шар.

Старший лейтенант полиции Воронов закрыл папку, сыграл на ее синей корочке пару триолей длинными музыкальными пальцами лучшего ученика музыкального лицея и любимца завуча Александрины Давыдовны Добряковой. Затем, взглянув на товарища Дзержинского в поисках поддержки, решительно поднял трубку.

— Приемное отделение? Добрый вечер. Старший лейтенант Воронов, полиция Санкт-Петербурга, Центральный район. Меня интересуют два ваших пациента: некто Четвертаков Дмитрий Валерьевич, тысяча девятьсот семьдесят первого года рождения, и Добрякова Александрина Давыдовна, год рождения ближе к тысяча девятьсот сорок девятому.

— Четвертаков Дмитрий Валерьевич поступил в отделение с колотой раной в области грудной клетки. Разрыв легкого, пневмоторакс. Была проведена срочная операция. Сейчас находится в реанимации. Состояние стабильное, угрозы для жизни нет. Добрякова Александрина Давыдовна поступила к нам с обширным инсультом. К сожалению, помочь ей не смогли. Смерть зарегистрирована в восемнадцать часов сорок семь минут. Еще есть вопросы, лейтенант? — Голос у дежурной был устало-казенный.

Вопросов не было. Воронов пожалел, что бутылка «Мартеля» пуста, и, удостоверившись, что ключи в кармане, отправился в подвал. Там, в подсобке у эксперта-психолингвиста, завхоза по совместительству, Ефима Борисовича Веревкина на куцем дерматиновом диванчике спал Мулла — личный секретарь и заместитель упомянутого сотрудника.

Сотрудник был тут же. Он смотрел канал «Культура» по старенькому телевизору «Горизонт». На мутном экране маячил какой-то тип в затертой кожаной куртке с растрепанными седыми завитками вокруг лысины.

— Садись, Игорек, чайку выпей. Или, может, покрепче чего?

— Спасибо. Некогда мне. Я спросить хотел…

— Погоди чуток. Давай поглядим. Однокурсник мой выступает. Доктор наук.

Воронов оседлал колченогий табурет и присоединился к просмотру.

Мутный образ увлеченно рассказывал:

— Чтобы понять, как рождаются городские мифы и суеверия, важно знать, к какой культуре принадлежит город, его национальную и этническую сущность. А чтобы выяснить степень мифологизированности, то есть степень влияния мифа на жизнь человека в городе, стоит произвести статистический анализ сбывшихся предсказаний и проникнувших в реальность невероятных историй. В Петербурге этот показатель в двадцать раз выше, чем в Москве, в четыре раза выше, чем в Праге, и в тридцать два раза превышает показатель Нью-Йорка. Возьмем в качестве примера одного из самых частых героев различных городских мифов — черта как родовое понятие, включающее всю нечистую силу (нежить). Черти отличаются от прочей нечисти способностью к оборотничеству: превращаются в черную кошку, собаку, свинью, чаще — в человека, могут принимать облик знакомого. В народных верованиях они постоянно вмешиваются в жизнь людей, насылают морок, заставляют плутать, провоцируют на преступление, пытаются заполучить их души.