Дан Цалка - На пути в Халеб

Настал великий день. Доктор Брукнер находился под столь сильным впечатлением от грандиозности своего свершения, что в свете него даже список приглашенных выглядел донельзя скромно. На открытие нового экспоната доктор пригласил немногих, не более двухсот человек: главу правительства, мэра Иерусалима, нескольких раввинов, одного епископа — отца Ясны, консультировавшего его по части латыни, одного кади, высших чинов полиции, бывшего начальника генштаба (разбойничья повязка на его левом глазу соответствовала, по мнению доктора, духу момента), нескольких общественных деятельниц, людей со студии «Гева», послов США, Великобритании и Франции. Речи, крики «ура», бутылки шампанского «Президент».

Барашек Абу Сахала был на диво красив, шерсть его сияла белизной, морда излучала смирение и невинность. Это была идеальная, восхитительная и сладостная жертва. Ягненок стоял, повернувшись пухленьким задом к Латро, взиравшему на все происходящее пронзительными глазами. Доктор Брукнер не позволил дать Латро успокоительное, опасаясь, как бы кто-нибудь не сообщил о столь позорном факте газетчикам, но распорядился накормить волка поплотнее его любимой едой. В последнюю минуту в нем, правда, проснулась какая-то тревога, и он попросил Орена дать волку таблетку валиума, но Орен опасался, что в связи с волнением таблетка может возыметь противоположное действие. В конце концов он решил рискнуть. И все действительно прошло спокойно. Удовлетворенные и полные изумления гости ушли от загона, в котором волк и ягненок жили бок о бок в согласии и дружбе — несколько прохладной, но так ли уж это важно?

Доктор Брукнер проводил Моше Даяна к выходу. Он уже долгие годы восхищался этим человеком, ему нравилось и его красивое лицо, и необыкновенный пафос, и черная повязка на глазу, и стиль его речей — Даян разговаривал как великие люди из прежних книг. Доктор Брукнер был трусоват, и чем старее становился, тем делался боязливее, а рядом с такими бесстрашными людьми, как Даян или Игаль Ядин, он успокаивался, и бодрость возвращалась к нему. Но больше всего он любил находиться рядом с Даяном, в котором отсутствие страха было особенно драматичным, что вызывало симпатию и захватывало дух, в то время как бесстрашие Ядина казалось врожденным, само собой разумеющимся. В присутствии Даяна было что-то магическое. Доктор Брукнер с трепетом ждал слова из его уст, ждал, что обожаемый герой скажет ему нечто такое, что надолго запечатлится в памяти. И вот Даян внезапно остановился и посмотрел на голый холм, на котором не было ничего, кроме редко растущих кустиков, на холм, обожженный солнцем, как гигантский керамический горшок. Над ними проплыло облако, и его тень пересекла холм, словно на солнечных часах. Группа приглашенных осталась далеко позади, и полуденная тишина делалась только отчетливее благодаря гулу их голосов.

— Ништо не движется там, кроме облаков, — сказал Даян.

Его «ш» и «р» звучали с особым великолепием.

Ночью доктор Брукнер пытался понять, подразумевал ли Даян видение пророка, намеревался ли он своим замечанием выразить мнение об экспонате. Ничто не движется там, кроме облаков? Ничто не движется, кроме облаков?

Как только по Иерусалиму и по всей стране разнесся слух о том, что сбываются слова пророка, в зоосад стали прибывать школьники с учителями и родителями, дабы взглянуть на чудо. Долго простаивали они перед загоном, дольше даже, чем перед слоновником (а у слонов в то время родился слоненок!), кидая в волка арахисом и кусочками питы. Цветная открытка с изображением Латро и барашка Абу Сахала разлетелась по всему свету, в киножурналах и теленовостях постоянно мелькали кадры с волком и ягненком.

Пришла весна, а с нею и пустынный суховей. Калман Орен не любил такую погоду. Он горевал о том, что и сам зоосад, и дорога, ведущая к нему, и вид, открывавшийся с холма, лишились прелести. Иерусалим был неприветлив к своему Зоологическому саду, к своим библейским животным, а ведь в Библии не было ни одного зверя с собственным именем, как у их волка.

Волк постепенно растолстел и, хотя и был по-прежнему сообразительным, слегка обленился, взгляд его утратил блеск. Сердце Калмана Орена сжималось при виде чудесного зверя, теряющего живость. Латро больше не издавал своего воя. Может быть, он выл по ночам, когда некоторые животные делались беспокойными, рычали, возмущались в своих клетках. Однако того страстно желанного Калманом воя, который бы поразил слух доктора Брукнера, не было.

Орен так и не собрался с духом попросить руки Римоны Коэн. Она колебалась, а как он мог предложить ей выйти замуж, если она колебалась? Лучше подождать, пока она решится. Но он презирал себя, и как-то ночью даже разрыдался во сне во весь голос, так, что сам себя разбудил. Однажды он взял сына Римоны с собой в зоосад и на глазах детворы вошел с ним в слоновник. Это стоило ему сердитого выговора от доктора Брукнера. Губы мальчонки походили на малиновые губки Римоны, только ее манящая улыбка на лице сына превращалась в нахальный вызов. Орен даже беспокоился, что в его возрасте (да и Римоне уже шел сорок второй год) чувство может ослабеть, заглохнуть и незаметно пропасть. Он опасался, что из-за колебаний и сомнений в какой-то момент он посмотрит на Римону как на чужую женщину, боялся, что вдруг начнет чураться ее речей, какого-нибудь ее движения, вида ее дома. Он уже три месяца самоотверженно занимался экспонатом «Видение пророка», ежедневно кладя на стол доктора Брукнера письменный отчет, а тот тщательно просматривал его первым делом поутру. По прошествии трех месяцев ничто не изменилось в отношениях животных, не возникло ни вражды, ни близости.

Наступил сентябрь. Доктор Брукнер вызвал Орена и велел ему передать заботы об экспонате Баруху Муаджару. Сам Орен по просьбе доктора должен будет отныне заняться подысканием подходящего барса. Козий вопрос затруднений не вызовет.

— А что же с голубятней? — словно бы между прочим спросил Орен, будто случайно вспомнив о ней.

— Придет время и для голубятни, — ответил ему доктор Брукнер. — Я ничего не забываю.

(То есть, подумал Орен, я никогда не забываю своих верных холопов, и, если со временем у меня не будет более важных дел и это мне не помешает, а быть может, даже добавит мне славы, я совершу сей жест доброй воли по отношению к униженному и оскорбленному.)

Дней через десять после того, как он перестал заниматься «Видением пророка», Барух Муаджар разбудил его на заре. Воздух полнился неверными порывами ветра, налетавшего внезапно, исподволь, завывавшего во всю мочь, пробуждавшего неясную тревогу и острое чувство одиночества.

Барух был напуган, бледен, все время протирал свои очки. И вместе с тем Орену показалось, что он различает тень улыбки на его измученном лице.