Дан Цалка - На пути в Халеб

— Мишенька, медвежонок, — зовет ребенок и касается заиндевевшего стекла. Морозные цветы тают, стекло покрывается паром от его дыхания, и тогда огромный медведь исчезает.

— Какой медведь? Здесь нет медведей, — успокаивает его отец.

— Ну конечно же, в Сибири медведи есть, — говорит мой дядя, преподаватель философии.

— Здесь водятся волки. Медведей здесь нет, — замечает капитан Ежи. — А если бы и были, к жилью они не подходят.

— Если нет медведей, так нечего рассказывать ребенку сказки. Это самый верный путь сделать его неврастеником, — говорит дядя.

Однажды к нам в барак заходят трое. «Золотоискатели, золотоискатели», — шепчут вокруг. Эти слова кажутся загадочными и волшебными первому поколению зрителей кинематографа. Мама жарит для золотоискателей картошку с луком. Среди них выделяется один, который не произносит ни звука. Он большой и сильный, а глаза у него красные, как у кролика. Он сидит между своими друзьями и курит самокрутки из газеты.

Его друг хочет купить у отца костюм:

— Твой костюм мне нравится!

— Зачем ему костюм, Боже праведный? — поражается мама, разглядывая его бородатое лицо и длинные грязные волосы. Тот щупает ткань.

— Так ты был немножечко буржуй? — спрашивает он отца.

— Нет, — отвечает отец.

— Как нет? — удивляется бородатый и скребет в голове. — Откуда же у тебя такой костюм?

— Заработал и купил, — говорит отец.

— А может, он вор? — говорит бородатый своему другу таким тоном, будто вор — это самая обычная профессия.

— И не буржуй, и не вор.

— Брехло, — говорит бородатый.

Красноглазый делает ему знак замолчать. Он немой. Назавтра, когда все мужчины уходят на работу, немой подходит к закутку, где я сижу и решаю задачи по математике. Мой дядя, учитель, занимается со мной. Он знает о мине замедленного действия, спрятанной в конверте д-ра Ледига. Я складываю дроби, а красные глаза следят за движениями моего карандаша. Дойдя до одной шестой плюс одна вторая, я останавливаюсь. Тогда красноглазый вынимает из кармана две вареные картофелины, разрезает их своим ножом и показывает мне, сколько получится.

После полудня золотоискатели исчезают.

— Бедняги, — говорит Трофим, один из старейших жителей нашего поселка, научивший нас местной житейской мудрости: «кто не работает, тот не ест, а кто не привыкает, тот помирает». — Бедняги! Идти в такой жуткий мороз! Вот люди!

Трофим произносит самые простые слова с какой-то таинственной медлительностью.

— Сколько времени вы здесь, Трофим Алексеевич? — спрашивает мой отец.

— Десять лет, Семен Давыдович, десять долгих белых лет…

— И никогда не пытались бежать?

— Бежать? — усмехается Трофим. — Куда? Мороз, хищные звери… До железной дороги далеко. Нет, отсюда не сбежать.

— А все-таки, — говорит отец, время от времени возвращающийся к этой мысли. — Ну все-таки?

— Это не так просто, — отвечает Трофим низким голосом. — Человек не может все время удирать и перебегать с места на место. Если человек все время бежит, его сердце стынет и леденеет.

— И вы никогда не уходили отсюда?

— Только один раз, — Трофим подмигивает отцу левым глазом, — только раз я ушел отсюда и попал в какую-то деревню. Люди живут там, как и везде. Ходят в медвежьих шкурах. Это их единственная одежда.

— Они живут в стороне от цивилизации? — удивляется мама.

— Цивилизация? — переспрашивает Трофим. — А, это есть. У них есть радио.

— Радио? — еще больше удивляется мама. — Зачем им радио, когда они голые?

— Это не так просто, как люди думают, — отвечает Трофим почти шепотом. — Люди думают, что все просто, ан нет — совсем, совсем непросто.

— Но что непросто? — допытывается мама.

— Все, — говорит Трофим и больше ничего не прибавляет.

— Ах, как бы мне хотелось оказаться в жаркой стране! — вздыхает дядя. — Сбросить тяжелую одежду, позагорать на солнышке… А вам, Трофим Алексеевич?

Трофим не отвечает, только вглядывается в него, улыбаясь:

— Ты голый человек, ты очень голый.

— Что вы хотите этим сказать, Трофим Алексеевич?

— Ты, Пинхас Давыдович, наблюдатель. Ты смотришь издалека, не свысока. Издалека. Потому и жены у тебя нет. Помоги тебе Бог!

То, чего так хотел мой дядя, вскоре свершилось: нас отправили в Советскую Азию, страну великого Тамерлана. Нам отвели комнату в колхозе, в доме старого корейца, где стоял деревянный топчан, занимавший три четверти всей комнаты. Отец работал конюхом в колхозной конюшне. В колхозе было много арыков, и женщины постоянно ссорились из-за воды, обвиняли то одну, то другую в том, что по ночам она отводит воду из арыка для поливки своего огорода. Мне нравилось бродить по арыкам, полным теплой воды и ила (о доктор Ледиг!).

Но те часы, которые я проводил в конюшне, были мне милей всего. Работа конюха нравилась отцу все больше и больше. Правда, поначалу переход от современных машин к лошадям казался ему странноватым, но, научившись отличать одну лошадь от другой, он к ним привязался.

— Отважный, — рассказывал он дома, — даже спустя два месяца помнит то место, где под высокой травой прячется глубокая канава, и не идет туда.

Отважный был отцовским любимцем. Его породистая изысканность резко выделялась на фоне тяжеловесных битюгов. Но однажды, вернувшись с работы, отец взволнованно выкрикнул:

— Они хотят, чтобы я работал шофером!

— Шофером? — переспросил дядя. — Откуда у них здесь машина?

Выяснилось, что у них и в самом деле была машина, давно вышедшая из употребления, а председателю колхоза стало известно, что отец отличный механик. Отец отправился взглянуть на машину, которая оказалась доисторическим «фордом».

— Совсем нетрудно отремонтировать, — сказал отец, осмотрев мотор.

— Пустая болтовня, — буркнул председатель.

— Товарищ, — ответил отец. — Я могу починить ее за два дня. Если, конечно, мне дадут хоть какие-нибудь инструменты.

— Болтовня, — повторил председатель с сомнением.

— Такую машину, — сказал отец, задетый за живое, — я мог бы построить [42] Разрядка заменена на болд ( прим. верстальщика ). за два месяца, если бы здесь была наковальня.

— Понятно, — протянул председатель, тоже слегка обидевшись, — что она вам не нравится.

— Этого я не сказал, — возразил отец, сочувственно разглядывая несчастный старенький «фордик».

Машина стояла под навесом, неподалеку от реки. Я повадился приходить сюда и смотреть, как отец работает. Он провозился дольше, чем предполагал вначале, но он ее еще и выкрасил, и заменил сиденья, и обмотал руль.

На берегу реки росли высокие яркие цветы и какие-то странные плоды — красные, сладкие и липкие. Съев один такой плод, я задремал. Когда же я проснулся, воздух уже стал серым. Помню, мне очень нравился плеск воды и высокая трава. Потом стемнело, и отец закончил работу.