Людмила Бояджиева - Пожиратели логоса

— Не о том я, Коляныч, не о том, старик… не знаю, как объяснить тебе, что бы шизиком меня не диагностировал… Блядки всякие не про мою душу, уж извини. В общем… там, в глухомани этой вековой и случилась у господина Трошина встреча с мистическим. Стал я вроде приобщенным.

— Девочка то хоть хорошенькая была, эта твоя Колдунья? — подмигнул покрасневший глаз друга. Филя не улыбнулся, лишь поднял печальные пшеничные ресницы и признался:

— Была девочка. Только не Колдунья, а Фея…

Спал темной февральской ночью микрорайон под название Марьино белый, уютный, тихий, как средиземноморское кладбище. Витали между корпусами напоминания о новогодних ирониях судьбы, о карболочной чистоте многокроватной больничной палаты. Спали высокие, длинные, приземистые блочные дома, все голубые в свете фонарей, посапывали за черными слепыми окнами, за тюлевыми шторами в надышенном тепле малогабариток домашние животные и разные люди — дети, подростки, граждане и гражданки — все сейчас похожие — разморенные сном, одетые ветхо, нежные и беспомощные как новорожденные или уходящие в смерть братья и сестры.

В кухне однокомнатной квартиры под крышей двенадцатиэтажной башни на разложенной софе спали двое — не пожилая ещё женщина — теплая, мягкая, с тяжелыми грудями под застиранным кружевцем ночной сорочки. В прилипших ко лбу завитушках нашли консенсус запахи персикового шампуня и жаренного лука, на щеках блестел питательный крем импортной липкой консистенции. В выемке надежного плеча Валентины Романовны (сорок два года, главбух домоуправления, вдова) покоилась голова Фили, сплошь покрытая разметанными волосами, так что и лицо не поймешь где.

Подвез его после ресторана на такси Коля, вовсе вроде даже не захмелевший, до квартиры посредством лифта поднял и ключ в скважину вставил. Легонько подтолкнул в открывшуюся дверь:

— Бывай, Моцарт.

Все это Филя ещё помнил. Дальше, собственно, помнить было нечего, сбросил охмелевший гуляка одежду на пол, хлебнул из крана хлорной воды и под бок к любимой женщине рухнул.

— Оброс, как терьер. Совсем без лица, — пробормотала та, сонно пробежав ладонью по его затылку. Валя привыкла к тому, что приходил Филя в самое разное время. Хотя он практически три года поживал у неё постоянно, но имел собственное жилье в Люберцах и времени скрывался там, после чего приносил Валентине Романовне исписанные листы и читал ей стихи глухим, равнодушным голосом — будто чужой. Совершенно без выражения и вроде обиженно.

Валентина в стихах не разбиралась, но серьезность натуры непьющего мужчины, младше её на восемь лет, оценить могла. К тому же по характеру отличалась она жалостливостью и заботливостью.

За стеной кухни, в комнате с лоджией изощренно храпела старая парализованная женщина — бывшая свекруха Валентины, сыны которой, то есть Валиного мужа, давно пристукнули по пьянке. Не со зла, а так, в ходе политической дискуссии трубой по теменной части двинули. А чем ещё выражать эмоции, если спор зашел между коллегами-слесарями по месту работы непосредственно в бойлерной? Случись такой спор, допустим, в магазине, в библиотеке или на заседании Госдумы, так и результат, наверно, другой был бы. И судьба вдовы по иному сложилась бы, окажись у свекрухи сосуды послабее — схоронила бы её Валентина честь по чести и зажила бы для себя в отдельной-то квартире! А тут — инсульт с параличом! В дом престарелых не сдашь же. Работать пришлось устроиться рядом, что бы постоянно домой бегать — за больной ухаживать. Собой совершенно заняться некогда и с мужичком свободным каши не сваришь. Филимон в спутники жизни не годится, ему иная стезя уготована. Даром, что Валька со школы в красавицах числилась, а у жизни улыбки не выманила. Так, половинчатое решение сплошной компромисс и весь интерес — в работе…

— Вот я ей и говорю, оплатите перерасчет за зимние месяцы, плюс отопление… А мусоропровод только инвалидам не считается… Какой она инвалид — жопу в столовке наела… — бормотала Валентина, продолжая осмысливать служебные проблемы не до конца погрузившимся в сон мозгом. Говорит: сын пионер, сильно пьющий… Врет. Нет теперь таких пионеров.

— Пионеры будут всегда, — не просыпаясь сформулировал тезис Филя. Потому что всегда нужно собирать лом. Куда ж его девать-то при такой инфляции?

— Заграницу толкнуть. Всю страну, ворюги, распродали. Шампунь сразу на пять тысяч подорожал. Плюс отопление… Заступиться за одинокую девочку некому, — хныкала она в подушку совсем по-девчачьи.

— Есть! Есть! Ты не спишь, Валь? — Филя встрепенулся, открыл глаза, приподнялся на локтях, заглядывая в жаркое лицо. Лицо не проявило признаков просыпания, а наоборот засопело размеренно и сладко.

— Ну спи, если спиться. Так даже лучше. Признаться я тебе должен в том, что знать тебе совершенно нельзя. Никому вообще нельзя — такой страшной важности дело. — Трошин устремил взгляд в окно, где между шторами в маковых букетах висела оперная луна. Запустил пятерни в волосы и отбросил назад спутанные спаниэлевые пряди. Лоб стал большой, а глаза без очков оказались не трогательными, а героическими и даже очень пылкими.

— Пришло мое время, пришло. Кто я сейчас, кто? Человечишко малюсенький, никому вовсе не ценный. Вот как миллионы сограждан, что сопят сейчас в спальных корпусах по всей России. И считают во сне расходы, и про заначку в три сотни вспоминают и ворюг клянут. А завтра снова поползут к норам в метро, как муравьи, чтобы делать весь день что-то никому не нужное. Или нужное в отрицательной степени… То есть — вредное! Не хочу так, Валюха, не могу! У меня вот здесь жжет… — Он потер ладонью грудину. — Не стенокардия это, Предназначение. Во многих оно зарыто, да так и не прорастет за всю жизнь, как зачахшее в засухе зерно. Поливать надо, волей своей, совестью неусыпной вскармливать… Знай, подруга моя, что сделал я сегодня свой выбор — шагнул с перепутья на дорожку темную, страшную. Потому что на камне написано — прямо пойдешь — свой мир спасешь… Всех Человеков, значит, не себя любимого… Прет на нас силища темная, неведомая… И предназначен остановить её я… один… я… Один… Сам…

Сонные веки сомкнулись и зашептали губы:

Не заметил Филя, как склонилась к подушке его щека, затянуло смурной мутью пульсирующие в его сонном существе строки и увидел он себя, бредущего с палицей по выжженному, как Сахара, болоту с указателями «Таймыр-Ямал».