Людмила Бояджиева - Пожиратели логоса

— И «чулок» — ловкая ДЕЗА, направленная против меня. Пойми же: тобой манипулируют очень ловкие и опытные люди!

— Нужен я им…

— Не ты — я! Поразмыслил я и смекнул: не зря Трошина в гостиницу пригласили, не зря мы с тобой у дверей лбами столкнулись! Не спроста твои стихи мне секретарша притащила, а они, незнамо как, на столе мэра оказались! Слушай меня внимательно, Филя: особый интерес проявляют враждебные элементы к правительственному аппарату, идейным и духовным лидерам. У меня много врагов. Возможна провокация, желание скомпрометировать. Ты ж сам знаешь, какие подводные течения скрывает большая политика.

— Уж очень ты непробиваемый стал. Ну и черт с тобой, начальник.

— А ты меня за живое не цепляй! — Николай побагровел и потянулся к вороту Филиного свитера, но тот вскочил, гордо вскинув голову, как молодой Пушкин.

— Да я ж тебе как другу… Как другу помочь хочу! У меня от всего этого заворот мозгов случился. Смотри, Колян, поздно будет…

Николай обмяк, опустился на табурет.

— Полагаешь, у меня ноу пароблем? Кругломордый, гладенький такой хозяин жизни. Ан нет, Филя. Они тоже — и на уровне живота и на уровне головы. Только на другом витке. А вьется эта спираль в бесконечность и не на всякого Бел Гедеса, оказывается, находиться свой Майкрософт. Есть мастера получать приключения на жопу без всяких поощрительных призов, — он похлопал себя ладонью по раблезианскому бедру. — Я то после быстротечного для меня афганского подвига больше на амбразуры не лез — бочком, бочком. по линии наименьшего сопротивления к удобному месту протискивался — и себе спокойнее и другим проблем меньше. Философия такая — разумный эгоизм, переходящий в глобальный пофигизм при определенном состоянии окружающей среды. А состояние среды, сам понимаешь, вредное. Смертоносное даже для отдельных индивидуумов… Ясно же уже всем как божий день — святоши в социуме не выживают! Нельзя выбраться из драчки с чистенькими руками. А кто ж тебе без драчки место под солнцем уступит, кусок жирного пирога отстегнет? Кто позволит двигать стаю ощерившихся двуногих животных к разумному, вечному? Сунься-ка в народ с позитивными реформами! Это тебе не Древняя Иудея — так руки и оттяпают. Чистота духа, о которой ты талдычишь, поэт, сплошная для нас абстракция. Отстраненность для неё прежде всего требуется, невмешательство, а следовательно — эгоизм. Для этого уходили праведники в пустыню и жили там на столбе в бочке. На столбе от соблазнов оборонялись! Чума, мор, пороки, варварство — им все по фигу. Святость духа молитвой поддерживали, а добрых людей искали с фонарем. С фонарем, Филя! Оно и понятно: откуда ж им взяться, если поводыри стадо бросили и от бед житейских в бочки попрятались…

— «…Настоящих людей очень мало — на планету совсем ерунда, а на Россию одна моя мама, только что она может одна…» — чуть слышно выдохнул Филя.

— Это ты верно подметил.

— Не я — Окуджава. Он что-то знал. Что-то очень важное…

— Не впадай в экстаз. Пусть у Очина голова болит.

— Да не могу я, Коляныч! Слишком уж много знаю. Рядом пули свистят, совсем рядом. Ты в опасности, пойми! Тебя хотят запутать и обратить в монстра.

— Тьфу, заладил, как юродивый на паперти! Это тебя запутали с ног до головы! — Николай пошарил за пазухой и выложил на клеенку черный аппарат. Телефон узнаешь? С элементом слежения, между прочим. Если ты определенный номер набираешь, то сигнал в нужном месте срабатывает и прослушивание подключается.

— Это он для моей безопасности сделал, Вартанов С.О. Что бы подстраховать.

— А где сейчас твой Севан знаешь?

— Я звонил на работу, говорят — в ответственной командировке.

— Н-да… В психушке он. Зациклился на фантастических домыслах, сочинил целый трактат и даже пытался дать интервью по каналам ТВ и радио. Поведать миру свою историю про свирепствующий на земле Ад.

— Выходит, решился… — Филя опустил голову.

— Ты тоже считаешь, что вся наша жизнь — антимир с перевернутыми законами добра и зла? Что нет чести, совести, сострадания, любви? А передо мной сержантик двадцатилетний в Афгане на гранату грудью упал, чтобы мы, сопляки, жили. И чтобы я, в частности, сейчас тебе, запутавшемуся, мозги прочищал.

— Сострадание и любовь есть… Я в ад не верю… У Вартанова свои соображения были, — упрямо бормотал Теофил. Хотелось ему рассказать про зловещее пятно мутантов и странное происхождение выросшего в приюте мальчика. Решил умолчать. Лишь коротко отговорился: — Севан имел веские основания думать так. Где он лежит?

— Этого тебе никто не скажет. Ну, скис ты, Филя. Не ожидал, что судьба «куратора» так потрясет тебя. Извини… А ведь я приятное сообщение в клюве принес, как аист. Насчет издания твоего сборника уже точно договорился. За счет культурного фонда. Ты составь сам, что считаешь нужным. Ведь есть же хорошие, идейно осмысленные и эстетически оформленные вещи!

Вот это — настоящее! Так в память и врезалось. Добра мало, перевешивает зло. Но чашечка весов поднимает ввысь Добро! У него ж удельный вес по духовной шкале выше! Здесь у тебя так точно закручено… Только… ты извини, старикан, стихи теперь народу не близки. Продукт для избранной аудитории. Да, узок ваш круг и чрезвычайно далеки вы от народа.

— Кто это «мы»? Ты меня с ними не сравнивай. Я по другую сторону баррикады, с Александром Сергеевичем. «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» — как тебе такая постановка вопроса? «Сердца для чести живы!» Ты вдумайся на секунду!

— Так это ж Пушкин. Другое дело.

— А если я, Теофил Андреевич Трошин скажу тебе: «- Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Ты ж меня в психи запишешь и обхохочешься. Какие такие порывы? Какие сердца живы для чести? О чем это он? — юмор, Коляныч, черный юмор. Если не розовая банальность, — вскочив, Филя метался по веранде. — Извини, что разволновался. Печатать мои сочинения не надо. Не ко времени, ни ко двору…

— Садись, выпьем. За великую силу искусства.

— За её, триклятую, — Филя мрачно уставился на запятнанную скатерть и выговорил с непривычным напором:

… Ничего-то ты, Колян, не понял…

Машина Николая энергично умчалась в туманную перспективу улочки. Филя постоял на крыльце, недоумевая, как будет дышать в трубочку гаишника далеко не трезвый водитель. Потом вернулся в дом, прошел в темную горницу и долго сидел, уставившись в золотой угол. Оттуда смотрели две женщины — та, что произвела на свет Бога и та, что была матерью Теи. К пианино Филя подсел с острым сожалением — оказывал подрастающий Теофил бурное сопротивление матери, пытавшейся затерзать его гаммами. А вот притерпелся бы, овладел инструментом и грянул бы сейчас бетховенскую сонату. Или это дивное шопеновское «сочинение 27», что может перебирать лишь едва — едва непослушными пальцами.