Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)

– Созрели, созрели! – закивала из последних сил.

Укол в спину, делавший бесчувственной нижнюю часть тела, стоил около семи тысяч рублей, которые я вполне могла себе позволить, если бы позволила врач.

– Поздно эпидуралку, – ровно сказала она мне и ему. – Скоро родится. Воды хочешь?

До этого она уворачивалась от вопросов про наркоз, а теперь на тебе: поздно.

Лица и звуки окончательно слились в круговерть и затягивали, словно в воронку, ножка которой по-прежнему вырастала из поясницы. Где-то посреди этой круговерти мелькнуло лицо мужа в раскрытых дверях. На нем тоже было нелепое одеяние – ярко-голубой спортивный костюм, как у лыжника. Как выяснилось позже, выдали из больничного скарба для экстренного прохода в родильный блок.

Увидев его, хотела сказать врачу:

– Не надо! Ни в коем случае не надо ему сюда заходить и видеть все это. Я передумала. Я не хочу!

Но уже провели и поставили в изголовье – оплачено.

Если чуть раньше я еще могла представить себе ребенка, прорывающегося наружу со свойственной всему нарождающемуся волей к жизни, то теперь от него ничего не осталось – реальной была лишь безжалостная животная сила, которая перла изнутри и разрывала мое тело, как ставший ненужным инкубатор.

Закричали: еще, еще. Не понимая, что еще я могу сделать, забыв, что речь идет о ребенке, не разбирая, когда дышать в самый решающий момент, а когда задерживать дыхание – где мой конспект? – я просто от души избавила себя от чужого. Можно, нельзя – какая разница, когда он собирается тебя убить? Мне, и правда, стало все равно.

И – все закончилось. Боль как рукой сняло. Кто-то заревел. Низко и обиженно. Это вполне мог быть дежурный врач. Но обижался невероятно длинный и крупный бордовый человечек со спутанными мокрыми черными волосами, как Маугли.

– Запишите, во сколько родился, – говорил кто-то.

– Четыре килограмма двести тридцать грамм, пятьдесят пять сантиметров, – диктовала врач.

Его положили мне на грудь, и он возлежал, весь в складках, как инопланетный Йодо, плаксиво жмурясь щелками глаз на яркий свет.

– Импринтинг, – спохватилась я.

Младенца приложили к груди мужа, уже ничему не удивлявшегося и словно оцепеневшего.

В права вступила неонатолог, и снова началась кутерьма: новорожденного взвешивали, оценивали по Апгару и заворачивали в первое одеяние. Показали куклу в тугом конверте из пеленки и утащили в детское отделение, пообещав вернуть утром. У меня не было сил сопротивляться: длившееся девять месяцев ожидание разрешилось настолько благополучно, что мне, так натренировавшей себя готовиться к худшему, даже не верилось.

– Природа тебя бережет, – сказала мне врач, но сил радоваться уже не было.

Пакеты перекочевали за мной в родильный отсек. Из того, что с провиантом, торчала палка колбасы, и тут я поняла, что хочу всего разом: есть, пить, курить и, наконец, помыть голову! В создавшейся ситуации можно было только подкрепиться.

– Ты ведь тоже не успел пообедать? – спросила мужа и показала глазами на пакет.

– Это же операционная! – шепотом напомнил он мне. – Помнишь, мужика с бутербродом выгнали.

Как только младенца унесли, кутерьма улеглась – мы просто ждали, пока подготовят одноместную палату.

– Правильно и сделали: он крошил, наверное. А мы без бутербродов. Там в пакете и нож есть.

Врач заглянула в родилку и застала нас уплетающими за обе щеки колбасу с сыром. Муж попытался незаметно задвинуть под родильное кресло ополовиненный пакет, из него выкатились мандарины – прямо ей под ноги.

– Сказали бы, что проголодались, вам из столовой ужин принести могли!

Наконец, за мной пришла санитарка с каталкой и объявила мужу, что пакеты она больше не потащит – это его обязанность. Спускаемся на первый этаж.

– Не надо никуда катить, – бодро начала я. – Сама могу потихоньку дойти.

– Что ты, что ты! – запричитала вокруг вновь собравшаяся родильная бригада. – Зачем идти, когда можно доехать!

Уложили на каталку и повезли к лифту. Вечером на дородовом отделении было скучно, и девочки часто прохаживались возле дверей родильного блока, особенно если знали, что они закрылись за кем-то из товарок. Первым всегда проносили спеленутого младенца, и все гадали – чей?

Когда двери распахнулись, я увидела свою палату в полном сборе. Они радостно махали мне руками, я с досадой – им: чувствовала себя раненым Щорсом, которого выносят с поля боя, а ведь как красиво я могла бы выйти.

Каталку затолкали в грузовой лифт. Тронулись. На первом этаже двери дернулись и раскрылись только наполовину.

– Кто там хотел пешком идти? – хмуро спросила санитарка не допускающим возражений тоном.

Я слезла с каталки и пошла за ней на ватных ногах, но все равно довольно, как мне казалось, ровно. Эх, девчонки не видели!

Муж сидел в палате до ночи, а когда ушел, я опять не могла заснуть. Мучилась бессонницей уже без повода, по привычке.

Слезла с кровати. Достала из холодильника остатки колбасы, пошарила в пакете и присела к столу.

Дверь в палату распахнулась.

– Это отсюда цитрусовыми пахнет? – прогремело с порога, когда я закусывала мандаринами. – Вам же нельзя!

– Почему нельзя?

– Потому что кормить скоро!

Ах да, я и забыла. Готовясь к родам по полной, но все равно как бы исподтишка, с оглядкой, с фигой самой себе в кармане, я сознательно отметала все, что может случиться со мной «потом». Если бы это «потом» не случилось, мне было бы проще сделать вид, что его и не должно было быть – не ждали, не готовились. Грудное вскармливание оказалось в числе прочего условно несбыточного. Даже на курсах слушала о нем вполуха.

Медсестра ушла, а я собрала мандарины и все, что попадало в черный список – сиречь, все, что оставалось в холодильнике, и поплелась за ней в сестринскую.

– О, да ты ходишь, – приветствовали меня там. – Повезло с врачом. Она всех, кого может, от эпидуралки спасает. После наркоза ты бы не один день отходила, с кровати слезть не могла.

Сдала провиант медсестрам, чтобы не возникало больше соблазна, вернулась в палату, но заснуть опять не смогла. Можно было бы подняться в дородовую палату и в красках рассказать, что их ждет, но уже поздно – роддом спит. И где-то надо мной в этом роддоме спят четыре килограмма двести тридцать грамм и пятьдесят пять сантиметров.

А если не спят? Если плачут, боятся, ждут маму? А если… нет, у моего черные волосы, как у индейца, его ни с кем не перепутают. Но все же следует помнить, что когда у тебя есть что-то ценное, всегда найдется тот, кто захочет его украсть. А у меня теперь ценность больше четырех кило. И потом, что скажут врачи: сдала ребенка, а сама, поди, дрыхнет, кукушка.