Николай Сухов - Казачка

— С праздником!

В комнате была одна Трофимова мать — Наумовна, рослая, костлявая женщина. Она только что закончила стряпню и убирала со стола посуду. Свернув два блинца, смачно обмакнула их в масло и поднесла ребятам:

— Смотрите не замажьтесь!

Ребята приняли блинцы охотно — не то что Надины ватрушки, — но есть им было некогда, еще целую улицу намеревались обежать, и они не знали, куда их деть. Санька хотел было спрятать в карман, но с блинца закапало масло, и он подставил валенок, боясь запачкать свежевымытый дощатый пол. Переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждали денег. Уж они знали, где можно поджиться, их не проведешь. Кто в хуторе богаче Абанкиных? Но Наумовна словно бы забыла про гостей — нагнулась над горшками и заскребла ножом. Может быть, старая и в самом деле забыла: мало ли их, христославцев, перебывало за ночь! Ребята постояли-постояли, Мишка взглянул на Саньку, Санька на Мишку, оба взглянули на махорчатую, поверх стола скатерть — ее снежная белизна ярко оттеняла россыпь медных монет на уголке стола — и, сгорбившись, полезли в дверь.

— Вы чего надулись? — встретил их Федор.

— Они вон чего дали, — и Мишка кинул блинец в сугроб. Федор проследил, как ноздреватый коричневый комочек, упав в рыхлый снег, погружался все глубже.

— А ну-к подними! — К удивлению ребят, он метнулся к слегам, громадным костром стоявшим посреди двора, подтащил к воротам бревно и двумя прыжками забрался на козырек, — Кидай сюда!

Ребята в недоумении подбросили ему скомканные блинцы. Федор поймал их на лету, бережно расправил и повесил на петушка, прикрыв ему выгнутую шею. Ребята, вдоволь посмеявшись, скрылись за углом, а Федор спустился с козырька и отнес бревно на место.

Светало. В небе, все еще мутном, в той стороне, где уже вот-вот взойдет солнце, млело розоватое облачко. Над хутором в бешеном плясе кружил и ликовал трезвон. Иглистый вихрь подцепил охапку снега, кинул через плетень и, косматя сугробы, схватывая с них верхушки, закуролесил вдоль заборов. Шумной стайкой прошелестели голуби, видно вспугнутые звоном с колокольни. Надвигая на уши шапку, Федор смотрел, как исчерна-сизый вожак, не справляясь с ветром, извилисто нырял в рассветной мути, крутил головой, хитрил.

— Бегайте одни, светло! — крикнул Федор, когда ребята показались на улице, и, весело посвистывая, зашагал домой.

Он не слыхал, как у ворот Абанкиных перекликались и хохотали подростки.

После того как отец так сдержанно отнесся к разговору о сватовстве, Федор докучать ему не стал. За весь мясоед ни разу больше не напомнил, будто и речи о том не было. Старик, казалось, тоже забыл об этом разговоре, хотя и обещал повстречать Андрея Ивановича — Надиного отца, закинуть удочку.

Не докучал Федор отцу не потому, конечно, что перестал о женитьбе думать. Совсем напротив: Надя была к нему ласкова, а за последнее время особенно, и его мысль о женитьбе с каждым днем зрела. Но для него ясно теперь стало — хоть и не было оттого легче, — что разговоры со стариками ни к чему не приведут. По правде сказать, он и сам опасался, что, как только Андрей Иванович услышит об их затее, тут же рассвирепеет и заорет. Повадки старика Морозова Федору отлично были известны, хотя отец и упрекнул его, что он не знает этого «Милушку».

О том, что года через полтора его, Федора, заберут на службу и, если не замирятся, — прямо в пекло войны, он не забывал ни на минуту. И нельзя было забыть — слишком часто ему напоминали о войне. Напоминали пустые, болтающиеся по ветру рукава мундиров и деревяшки вместо ног, на которых возвращались казаки с фронта. Знал Федор и о том, что за время мясоеда было всего лишь две-три свадьбы, стыдливо-тихих и незаметных. Это вместо тех десятков до войны, когда в свадебные сезоны от буйных гульбищ хутор стонал пьяным стоном. Но что пуще всего помнил Федор — так это то, что, если он не женится до службы, Нади не видать ему, как своего затылка. Не потому, понятно, что Надя не захочет ждать его — в этом на нее он смело мог бы понадеяться. Но Андрей Иванович не будет самим собой, если не отдаст ее первому же, с капитальцем, жениху. И покорная, робкая по натуре Надя, какой знал ее Федор, не осмелится перечить отцу. Да хоть и осмелится — толку будет мало.

Прошлой осенью она едва отделалась от жениха с Черной речки, о котором при разговоре упоминал Матвей Семенович. Только дело обстояло не так, как о том поведал старик, будто Андрей Иванович отказал жениху. Напротив, тот совсем уж было расчищал усы на свадьбу. Ведь жених сулил ему златые горы — вечный участок, паровая мельница что-нибудь да значат! Надя слезно умолила Пашку отвадить жениха от двора — Андрей Иванович просватал, даже не спрося ее согласия. Когда захмелевшие сваты уже хлопали по рукам и собирались помолиться за счастье молодых, Пашка тайно от отца кивнул жениху и вывел его на крыльцо. С глазу на глаз он шепнул ему что-то такое, отчего у рябоватого и горбоносого жениха — на две головы выше Пашки — зрачки вдруг заходили кругом. У него сразу же заболела голова, заломила поясница, и он вместе с родней, отказавшись от чая, заторопился восвояси. А после прослышали, к огорчению Андрея Ивановича, что будто бы он раздумал жениться.

Если о сватовстве Федор больше не затевал с отцом разговора, то старик, в свою очередь, всячески избегал напоминать про данное обещание. Он, собственно, и обещал-то просто потому, чтобы как-нибудь успокоить парня. Не может же он, в самом деле, потакать ему во всякой блажи. Раза два за это время он встречал Андрея Ивановича. Набредало на ум «закинуть удочку», да так и не осмелился.

Слишком хорошо понимал, что все равно из этого ничего не выйдет. А ведь самолюбие у каждого есть. Уж ему ли не знать Андрея Ивановича! На одной улице они росли, в одном полку ломали цареву службу, вместе были в Маньчжурии — дрались с японцами. Сроду по душе ему он не был. И перед богатыми крутит хвостом, и бедным заглядывает в глаза — никого не хочет обидеть. Сам живет так себе, середка на половинку. Не любит причислять себя к беднякам, но, кроме двух брюхастых меринков, никогда в жизни ничего у него не бывало. По воскресеньям читает священные книги, особо — библию, при разговорах всех подряд погоняет «милушками», за что и прозвали его «Милушкой», но пальца в рот не клади — откусит. Матвею Семеновичу детей с ним не крестить и уму-разуму его не учить: живет — и пусть его живет. А кланяться перед ним он не намерен. А что насчет сватовства пива с ним не сваришь, в этом Матвею Семеновичу вскоре еще раз пришлось убедиться.

На масленицу с фронта прибыл в отпуск брат Андрея Ивановича, Игнат. По этому случаю у Морозовых состоялась гулянка. Служивый через послов пригласил на вечер и Матвея Семеновича — с его старшаком Алексеем он служит в одной сотне.