Александр Щербаков - Месяц круторогий

О своих вензелях, выписанных вкрутую на самой кромке обрыва, сам узнал только утром и похолодел от ужаса, представив, что случилось бы, не поверни он назад. Высота уступа была около двадцати метров.

И вот теперь многие ходили на речку, к крутяку, своими глазами посмотреть на это чудо, и, возвращаясь, со страхом и восхищением говорили одно и то же:

— Его счастье, что жив остался. Это ж надо — у самой гибели на тормоз нажать! Будто кто ему на ухо шепнул. Вот уж точно счастье! Не иначе, как Иван в рубашке родился.

— Телепатия… — после каждой тирады, выслушав ее терпеливо, заключал Петька Шанин, молоденький шофер с русыми колечками волос под козырьком ушанки.

Самого Ивана Березина в сторожке не было. Боясь расспросов и насмешек, он миновал проходную, вышел через большие ворота.

В прокуренной, набитой людьми сторожке единственной «белой вороной» среди черных мазутных фуфаек, закопченных лиц был мельник Андрей Мясников. Шапку, лицо, одежду, валенки — все у него запорошило мучной пылью.

— Как мололось? — спросил его деловито дед Егор.

— Ничего мололось, с примолом, — ответил не особенно словоохотливый Андрей.

Домой мы с дедом Прокопием возвращались пешком. Мороз к ночи стал еще круче. Иссиня-черное небо играло крупными яркими звездами, какие бывают только в студеные январские ночи. Месяц был так тонок, что света не давал, и дорожку в снегу мы определяли ногами на ощупь.

«Больно рога круты у молодого месяца. Это к морозу», — вспомнил я слова тетки Липистины.

Шли молча. На такой стуже говорить трудно, сразу перехватывает дыхание, да и не очень слушаются озябшие, будто одеревеневшие губы.

Сегодня на восходе того пожара уже не было. И небо вроде ясное, и мороз крепок, и солнце, как обычно, багровое, огромное, но впечатление полыхающего над складскими крышами пламени исчезло. Все дело в том, что солнце выплывает теперь много левее школьной кочегарки и его уже не обволакивает дымом, как прежде.

Солнце стало всходить ближе к востоку — прибыл день. По календарю — на целый час. И как бы с утра ни грозился мороз, ни пускал по логам ледяные туманы, повеселевшие лучи усмиряют его, он сдает помаленьку.

Когда к обеду пригрело, пестрая, красно-белая корова Точка вышла из пригона в ограду и встала у больших ворот. Стоит-постаивает, жвачку пожевывает, глаза чуть прищурила от блещущего снега. Темные тесины ворот быстро нагреваются на солнце и от них веет теплом.

Правильно говорят старики в селе:

— Корову сытней корми до рождества, когда дни холодные, ночи длинные, а потом она и так постоит, на солнышко поглядит.

Точка стельная. Через месяц у нее теленок будет и молоко. Молока все ждут, но особенно кошка Манька, тоскливо мяукающая по утрам у корытца, и дед Егор, принципиально не признающий чая. Каждый раз за обедом он повторяет притчу:

— Раньше бывало расправишь бороду: давай-ка молока, старуха. А теперь: чайку бы пошвыркать, что ли? — и бороду в горсть.

Тетка Липистина ждет не дождется молока, потому что в феврале сын Петро приедет из Норильска в гости. Внучку привезет. Три года всего внучке, и без молока ей нельзя.

У коровы есть дочь Телка. Полуторагодовалая. В мать — пестрая. Живут они вместе. Из одного навильника сено едят, из одного корыта воду пьют. И ночуют в хлеве в одном стойле. А рядом в клетке два подсвинка. Тетка Липистина планировала осенью взять боровка и свинку. Когда пришла покупать, хозяин открыл затворки в пригоне и сказал:

— Выбирайте сами.

Тетка Липистина придирчиво выбрала из целой стаи поросят лучшего боровка и лучшую свинку. А потом, через месяц-полтора, вбегает вдруг в избу и кричит с порога:

— Егор, ведь обе свинки оказались?!

— Как оказались?

— Так выбрала, бестолочь старая.

— Может, продадим одну? — сказал дед Егор.

— Да нет уж, к чему теперь продавать, пусть растут.

Так и живут в одной клетке две безымянные свиньи.

— Можно бы и одну оставить, да вместе им веселее, — говорит смирившаяся тетка Липистина.

Лохматый Султан до сих пор недолюбливает меня. За что — ума не придам. Я уж было в отместку окрестил его пустолаем, но сегодня услышал одну историю, и сразу проникся уважением к нему. Выходит, не надо судить по первому впечатлению.

Дед Егор рассказывал:

— Приходит ко мне недавно пастух из Кочергина. Нарочи в Таскино приехал. Продай, говорит, Егор, мне собаку. Все равно, говорит, ты теперь не пасешь, зачем она тебе? А если уж надо для забавы, я найду взамен не дворнягу какую-нибудь, а настоящую, породистую.

— Поди, правда, отдать? — спрашиваю я Липистину, чтоб, значит, торг потянуть да обмозговать дело хорошенько.

— Ты бы все отдал, — накинулась она. — А не подумаешь того, что такая собака самим нужна. Она, посмотри, ни цыпушки, ни курицы не тронет, на крыльцо зря не зайдет, не загавкает попусту и зря во двор никого не пустит. Такую собаку держи и запоров не надо.

И это истинная правда. Вот лежит он другой раз посередь двора, дремлет, а по нему цыпушки бегают — и он хоть бы хны, не позарится, даже глазу не откроет. Как-то внучки, старшего Ивана девчонки, у нас летом гостили. Во дворе играли. Потом гляжу — бегут кричат:

— Бабка, бабка, в Султановой избушке яйца спрятаны!

А Султан летом не жил в конуре, у амбара под навесом спал… Жарко, значит, ему в закутке-то было.

Пошли мы смотреть — и верно! В конуре, в соломе, курицы гнездо себе устроили и полное с краями яиц нанесли. Старуха мало не полведра набрала. И все свеженькие. И хоть бы одно тронутое. Вот ведь какой деликатный пес — уступил курам жилье и на плату не претендует.

А этот мужик откудова про Султана узнал? Пае я когда-то колхозных овец на кочергинской грани. И он рядом пас по ту сторону границы, значит. Ну, сперва мы издали перекликались, а потом он в гости пришел. Познакомились. Лежим на траве, курим, беседуем про то про се. И вот говорит он мне:

— Глянь, овцы-то твои скрылись уж, иди заворачивай.

— Ничего, помощник заворотит. Сейчас смотри — из этого ложка выйдут, — отвечаю. — А сам беру комок земли да швырь в сторону ложка. И даже головы не поднял.

— Султан! Заверни-ка окаянных! — говорю.

Султан взвизгнул, сделал стойку и метнулся в указанном направлении. А через минуту, видим, и вправду табун из ложка выкатывает. Кучно идет, прямиком на нас движется. Султан их мигом организовал, овец-то. Удивился кочергинский пастух. Мне бы такую собаку, говорит. И аж глаза у него загорелись.

А теперь, вишь, прослышал, что я по старости пасти бросил, и тут как тут, прикатил, чтоб Султана выпросить. Но не отдали мы. Правда, жалко мужика стало, пообещал я ему, мол, приезжай, когда Пика вырастет, может, и уговоришь…