Лидия Вакуловская - Письма любимого человека

Костя вернулся из рейса, когда Эмме стало немного лучше. Он вошел в палату в белом халате, растерянный и сникший, точно у него похитили все деньги, которые он уже скопил на «Москвича». Он неловко присел на краешек койки Эммы и сказал с дерганной улыбкой:

— Эмка, ты что?.. Как это ты?.. Андреевна говорит: форточку открыла и спать легла. Ты что, не соображала?

— Пройдет, — слабо усмехнулась Эмма и спросила: — Как ты съездил?

— Нормально. На перевале пурга чуток прихватила. А так нормально. Я тебе вот… того-сего принес, — кивнул он на сумку. — Компоты, конфеты… Ты скажи, чего тебе хочется?

Эмма знала, что до зарплаты еще далеко, а денег у Кости — считанные рубли. С этими рублями и в рейс пошел.

— Ничего не хочется, — ответила она. — И этого не надо было приносить. Денег-то нет.

— Хватит, — оказал он. — Я с книжки снял.

— Зачем же ты твой «Москвич» трогаешь?

— Да ну его, «Москвич»! Никуда не денется, накопим еще. — Он подмигнул Эмме и сказал: — А я без тебя просто не знаю, как одному дома сидеть. Ночью вернулся, узнал, что с тобой, и не заснул.

Что не заснул, она поверила. А вот: «Да ну его, «Москвич»! — ни за что не поверит. Снять с книжки он снял, но сам переживает. Вон как осунулся весь, совсем некрасивый стал. Недаром она подумала тогда, что они схожи с блондинчиком Володей. Только что волосы у Кости каштановые. И густые: во всех расческах зубья поломаны.

Костя приходил к ней в этот день несколько раз. И. на другой, и на третий день приходил по нескольку раз. Все время приносил что-нибудь и спрашивал, чего ей хочется? На четвертый день он снова отправился в рейс. Когда он попрощался с нею и ушел, пообещав сразу же прийти, как вернется — хоть днем, хоть ночью, в палату явилась говорливая нянечка, посвященная в Эммину тайну с письмами, и сказала Эмме, что Костя дал ей тридцать рублей и просил покупать на них все, что Эмме захочется»

— Не надо мне ничего. И так полная тумбочка, — ответила Эмма. — Пусть эти деньги вам будут.

— Да зачем мне твои деньги? — ответила нянечка, подсев к Эмме. И, подумав, сказала: — Ну, от пятерочки я не откажусь. За то, что дежурила после смены возле тебя, когда ты совсем плоха была. За это мне и, пятерочки хватит.

— Нет, пусть будут все, — настаивала Эмма. — Я вас очень прошу. Вы здесь самая добрая нянечка. Вы не думайте, что у нас мало денег, что мы пострадаем.

— Да я не думаю, зачем же мне думать, — сказала нянечка. — И мужа мне твоего жалко. И тебя жалко. И того, кого ты любишь, жалко. Он-то в каком положеньи? — сочувственно говорила нянечка, не опасаясь, что их услышат, так как Эмма лежала одна в трехместной палате, И спросила: — А сам он кто ж такой, наш поселковый?

— Нет, он летчик. Штурманом летает, — сказала Эмма.

— Тоже ведь опасно. Полетит да и не вернется, — вздохнула нянечка.

— Это редко случается, — сказала Эмма.

— Холостой или женатый?

— Холостой.

— Хоть это-то хорошо, — рассуждала нянечка. — Хорошо, что хоть он человек вольный. А то, бывает, как запутаются сами в этих сводах-разводах, что и никакая любовь не мила.

Нянечка посидела еще немного возле Эммы и ушла заниматься своей работой.

Днем Эмму навестили девчонки из ее смены, вместе с их седой наставницей, администратором Коробковой, нанесли тоже всякой всячины. Сказали: местком выделил ей по случаю болезни десять рублей, вот они и пустили их в ход. Поохали, поахали, посочувствовали Эмме. Сказали, что без нее у них увеличилась нагрузка в зале, хотя клиентов сейчас не так уж и много: погода летная на всех маршрутах, машины ходят по расписанию. Подружка удачно вышедшей замуж конопатенькой Кати Салатниковой, толстенькая Лена Орехова, вспомнила, что на днях получила письмо от Кати. Катя дочь родила, назвала Оленькой. Собирается уехать с ней на целый год к родителям мужа в Ставрополь. Там тепло, с ранней весны фрукты и овощи пойдут, хочет, чтобы Оленька подросла и окрепла на натуральных соках, в теплом климате.

Эмма хотела спросить, не видел ли случайно кто-либо из девчонок штурмана Алехина, он вот-вот должен был вернуться из отпуска. Но не стала спрашивать, подумав, что это может насторожить: почему это она им так интересуется?

Девчонки пробыли у Эммы около часа, и ушли, пожелав ей скорее выздоравливать и выходить на работу.

Их посещение и вся их говорильня утомили Эмму: все же она была еще слаба. Болезнь только начинала отступать, антибиотики хотя и сбили температуру, но по вечерам температура подымалась, Эмме продолжали вкалывать лекарства, на ночь давали снотворное.

В этот вечер, после ужина, дежурная сестра тоже сделала ей укол и дала снотворную таблетку. Эмма подержала в руках таблетку, но глотать не стала: таблетка была горькой. Уходя, сестра пожелала ей спокойной ночи и выключила свет в палате.

Эмма лежала в темноте и мучительно думала, что ей делать и как быть дальше. Теперь она по-настоящему боялась Кости. Если он все узнает, он и в самом деле может убить. Ее охватил ужас и она решила, что нельзя больше оставаться в больнице: вдруг нянечка проболтается, когда Костя приедет. Если она выйдет из больницы часов в одиннадцать или в двенадцать, когда все будут спать, она успеет на ночной рейс до Норильска. Правда, автобусы в это время в аэропорт не ходят, но можно найти какую-нибудь машину. Она знала, как можно незаметно выйти из больницы: не через входную дверь, а черным ходом. Черный ход ей показала Андреевна, когда лежала здесь с аппендицитом. Черным ходом Эмма приходила к Андреевне в любое время и в неприемные дни.

Полежав еще какое-то время, Эмма поднялась, натянула на себя пижаму и вышла в коридор. Она не знала, который час, а в коридоре висели часы. Еще ей нужно было поискать говорливую нянечку и попросить у нее свою одежду. Эмма была уверена, что нянечка не откажет: не зря же она оставила ей тридцать рублей. Но под каким предлогом просить одежду, — этого она еще не решила. Хотя, какой придумаешь предлог? Сказать, что хочет сходить домой? Этого больным не позволено. Хочет выйти на улицу подышать воздухом? Тоже нельзя… Лучше просто сказать, что ей нужна одежда, чтоб одежда лежала у нее в палате.

На круглых часах было без десяти двенадцать. Слабо освещенный коридор был пуст. Эмма медленно пошла к выходу. Ноги вполне были послушны ей, и вообще она не чувствовала слабости. Немного лишь кружилась голова.

Недалеко от палаты находилась ординаторская. Дверь в нее была приоткрыта. Дежурного врача не было. Эмма заглянула в комнату. На вешалке, у двери, висело женское пальто и меховая шапочка, на полу стояли замшевые полусапожки.

Мгновенно Эмма все решила. Быстро сняла пальто и шапочку, схватила полусапожки и спустя минуту была уже на темной лестнице черного хода. Здесь она задержалась, чтобы одеться. Шапочка была ей мала, не закрывала ушей, полусапожки едва налезли и пальто было тесное. Но это не имело значения.