Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)

— Зашибись, — согласился я. — Ну а в Коране — что есть на эту тему?

Киприадис посмотрел на меня сочувственно, но в то же время заинтересованно.

— С логикой, Боря, у тебя все в порядке, — похвалил он. — А вот в знаниях — пробелы. В Коране перечислены девяносто девять имен Аллаха — все не помню, разумеется, но вот некоторые: Милостивый, Милосердный, Отзывающийся, Знающий, Достославный… ну и так далее…

— О-па! Так получается, Константин Сергеич, что мусульманский Бог круче еврейского. Еврейский ни одного своего имени не знает — а мусульманский знает целых девяносто девять. Что, кстати, тоже странно: если Господь Милостивый, он же должен быть и Беспощадным, если — как вы сказали — Отзывающийся? — значит, должен быть и Глухим. Иначе половинчатый какой-то Аллах получается, незавершенный.

— Ох, Боря, что же за голова у тебя… — недовольно протянул Киприадис. Я пожал плечами:

— Голова как голова. Хотите напоследок анекдот в тему расскажу?

— Давай, рассказывай, — обреченно согласился президент.

— Привозят в дурку пациента. Врач спрашивает: Ты у нас кто? Тот ему: Наполеон. Врач говорит: прекрасно, пойдешь в палату к Суворову и Кутузову. Больной в ответ: Нет, доктор, что вы! Мне к ним никак нельзя! Врач: это еще почему? Ну, как же! Они — генералы, а я — торт…

Смеялся он долго…

…Про Свифта я вычитал в одной из местных книжек. Книги здесь были везде — почти во всех кабинетах фонда — в шкафах, стеллажах, а то и на полу. На мой вопрос — откуда? — Киприадис небрежно пожимал плечами: бывшая библиотека института марксизма-ленинизма.

Среди книг, между тем, попадались старые, в кожаных переплетах, со вставками тонкой папиросной бумаги; мелькнула мысль: вырвать и отвезти Татке, она наверняка обрадуется. Не смог. Все-таки детство мое пришлось на социалистическую эпоху, когда за порванную книгу могли исключить из октябрят-пионеров, а уж страшнее этого ничего в жизни не было.

Подозрения относительно Киприадиса, его ко мне интереса и моей работы постепенно развеялись: все шло ровно, зарплату (немаленькую) платили вовремя; иногда, само собой, скучал и подумывал замутить что-нибудь интересное — но быстро успокаивался. Да и обстановка не располагала; исторические реалии всего месяц назад пополнились арестом Мавроди. Офис его — красивый, на Варшавке, — штурмовал ОМОН. Как раз в середине августа я наткнулся — в самом центре, у Белого дома, — на разъяренную толпу вкладчиков «МММ»; в новостях потом сообщили, что было их около четырех тысяч. Старые знакомые, с которыми я, хоть и нечасто, но виделся, рассказали: семнадцать КАМАЗов для вывоза налички Мавроди, на самом-то деле, выделили в Кремле…

…Однажды в начале сентября я заглянул в кабинет президента — и наткнулся на посетителя. Видимо, это был не случайный человек — к Киприадису он обращался на «ты», тоном фамильярным и слегка начальственным. Как только я приоткрыл дверь, президент замолчал — резко, словно давая понять собеседнику, что при мне продолжать не стоит. И я присмотрелся к новому человеку внимательнее. Был он невысокого роста, с лысиной; хитро блестел свинячьими глазками, щерился ухмылкой. Внешность добродушного колобка опровергалась, однако, начальственной жесткостью взгляда. На меня он глянул мимоходом, обронил полупрезрительно:

— А-а-а… Директор дирекции…

Я вскинулся было ответить, но Киприадис остановил меня:

— Борис, извини, ты не мог бы зайти попозже? Я сейчас очень занят.

Я кивнул, вышел. Почему-то тон лысого господина, то, как выговорил он название моей должности, чрезвычайно меня задел. Как будто знал он обо мне нечто такое, что позволяло складывать губы в такую вот ухмылку, тянуть это «а-а-а», смотреть, точно снимая мерку. «Директор дирекции», — крутилось в голове; потом откуда-то вылезло и добавилось: «администратор администрации», «руководитель руководства». Работа вдруг потеряла всякий смысл, хоть я и понимал, что глупо так реагировать на случайные слова какого-то мудака. Как говаривал Ильич, жить с Киприадисами и быть свободными от них нельзя…

Президент заглянул ко мне спустя полчаса. Показалось мне — или впрямь в неадеквате? Уж не понизили ли его до охранника? Видно было — старается вести себя, как обычно, но — руки трясутся, глазки бегают, пальцы дрожат, галстук зачем-то поправляет… Боится — кого?

— Э-э-э… Борис… Ты не мог бы сделать для меня большое одолжение? Нужно срочно отвезти вот это, — он извлек откуда-то из-за спины серый сверток, — одному человеку. Сможешь?

Проглотив фразу: конечно, отвезу, я ведь курьер, — кивнул молча головой. Киприадис бережно положил сверток мне на стол, написал адрес — Дом художника на Крымском валу, букинистическая лавка, Владимир Мингьярович (удивился, перечитал: вот так отчество. Монгол?). Суетясь и беспокоясь, излишне подробно рассказал, как найти в ЦДХ эту самую лавку; еще тридцать три раза повторил, что сверток надо беречь — кстати, надо найти сумку — я найду — нет, уж лучше я сам — после чего выбежал и через несколько минут вбежал обратно с черным пакетом в руках. И я поехал на Крымский вал.

Москву захватывала осень. Чахлые пасынки большого города укоризненно желтели листьями; если погода была ветреной, жаловались шорохом ветвей; все же остальное время молчали, прятались за домами. Роли деревьев и птиц брали на себя дома и машины. Все чаще темнели крышами каменные громады; автомобили по утрам просыпались с другим, не летним звуком — заводились не сразу, а после долгого прокашливания, словно старик, поперхнувшийся «Беломором». Мягче ходили по асфальту дворницкие метлы, натыкаясь на упавшие листья. Вообще в Москве обычно не замечаешь ни времени года, ни природных явлений — такой уж он, мой город; вдруг очнешься, оглянешься — ба! Да ведь уже зима на подходе! Укутаешься потеплей и летишь дальше.

Интересное это место, садик около Дома художника. Много слышал, но бывать до сих пор не приходилось. Справа стояли свезенные сюда ненужные памятники — бесчисленные Ленины и один Дзержинский. Я заглянул ненадолго — поразился стремлению человечества увековечить свои блуждания непременно в камне — и пошел прочь от свалки использованных образов и устаревших понятий.

Нужный магазин я нашел быстро; «лавка букиниста» было написано косо и почему-то сбоку. Слишком много книг: старинных, больших и маленьких, брошюр, атласов; даже игральные карты здесь были, но не обычные, а с какими-то рисунками — мне бросился в глаза шут, повешенный за ногу. Пахло странно — маслом? Специями? Цветами? Продавца я не увидел, зато услышал обрывок беседы из крохотной комнаты-подсобки:

— …Вам надо книги писать, — с ласковым превосходством прозвучал густой, самоуверенный голос.