Галина Лифшиц - Девочка по имени Ривер (сборник)

– Это хорошо, что пыталась. Хорошо, когда смолоду о таких вопросах задумываешься. А я не задумывался. Ну причин не было. Живут себе люди. Хорошие, плохие. С кем-то хочешь иметь дело, с кем-то нет. Ну и пусть все будут счастливыми. Место под солнцем найдется. Это только потом я вник. И такое мне открылось! Вот скажу тебе, раз, тем более, ты какое-то отношение к этой теме имеешь. Ты по возрасту мне почти как дочь. Тебе сколько? Восемнадцать? Около того?

– Восемнадцать, – подтвердила Маруся.

– А мне тридцать восемь. Вполне мог быть твоим отцом. Алеше вот-вот пятнадцать будет. И пять лет я его не видел. И даже, видишь, не знаю, как его теперь зовут.

– Это ужасно.

– Это ужасно, да. И главное: с этим надо как-то сживаться. Стараться принять, не думать, – подтвердил Андрей.

Он снова взялся за голову и замолчал. Потом, словно очнувшись, продолжил:

– Ладно, вернемся к самому тяжкому. Национальный вопрос. О мигрантах не говорю. Это совсем другая тема. Говорю о тех, кого всегда считал своими, с детсада бок о бок рос и не догадывался о чьих-то проблемах и чьей-то боли. Ну что поделать? Чужую боль можешь понять, только если сам с чем-то подобным столкнешься. Или дорастешь до невероятной способности сочувствия. В общем, еврейская тема. Это какой-то безысходный надрыв. Причем в общенародном масштабе. Может, и в мировом. Не знаю. Но – надрыв. А где тонко, там и рвется. Насовсем.

Он даже не представлял, как много пришлось думать об этом его неожиданной гостье. И ей вопрос этот был мучительно близок.

– Смотри, – обращался к ней тот, о котором она еще недавно думала как об убийце, – смотри: те евреи, которые веками живут на этой земле, стараются, учатся, работают, они же, по сути своей, русские люди. Общая судьба, общий язык, основы, культура. Они свои. Но каждый из них так или иначе сталкивался с тем, что права их ущемляют из-за национальности. Они терпят. А обида сидит в сердце. Они отверженные. И не знают, за что, почему. Только из-за фамилии? Что мы сделали не так? Вопросы эти не дают покоя. Обида живет. Этот антисемитизм – его не замечаешь, пока не столкнешься. А если и столкнешься, но тебя это не касается, ты не воспримешь. Ну, мол, мало ли, что какой-то дурак сказал. Плюнуть и растереть! А если лично у тебя наболело – не плюнешь. И оказываешься со всеми своими чувствами в тупике.

Ты обращала внимание, Мария, что слово «еврей» – само по себе слово – нельзя произносить в присутствии евреев без опаски? Потому что если, например, ты скажешь о ком-то «настоящий еврей», не имея в виду ничего плохого, ты можешь стать врагом человека на всю оставшуюся жизнь. Тебя проклянут на веки вечные. А вот, скажем, «настоящий русак» или «типичный русский Ванек» и тому подобное – это говорить можно и не считаясь с чувствами присутствующих русских. Они должны пропустить мимо ушей. Им больно быть не может.

– Вопрос риторический, – сказала Маруся. – Все это замечают. Только большинству на это плевать. Кому не больно, тот не почувствует. Надо учиться чувствовать.

– И тут ты права! Да, надо учиться чувствовать чужую болевую точку. И не давить. Но и прощать тоже надо учиться, а? Да, мой отец, когда увидел впервые новорожденного Алешу, сказал: «Настоящий иудей». Что тут оскорбительного? Ну вот, к примеру, сказал бы он: «Настоящий француз» или «Настоящий испанец». Это повод для смертельной обиды? У Алеши оказались огромные карие глаза. Не молочно-синие, как у других младенцев, а именно темно-карие, в мать и в дедушку Илью, соответственно. Красивый младенец. Неделя от роду, а черты лица четкие, выразительные, взгляд осмысленный. Что такого сказал мой отец? А теща – русская женщина, кстати говоря, – дернулась, как будто ее хлыстом ударили. Отец мой тысячу раз уж потом пожалел, что это сказал. Хотя ничего, повторяю, оскорбительного в его словах не было. Но надо вообще молчать. Заткнуться. А теще передался этот еврейский невроз на национальную тему. Болезненная реакция на слова, которые ни капли оскорбления не содержат.

Думаю все над этим. Что понимаю? Здоровая нация не ощущает своей национальности, как здоровый человек не ощущает, что у него есть кости. Это не я сказал. Это Бернард Шоу. Но я – подписываюсь. Национализм – это путь к трагедии. В любом масштабе: в семейном ли, в глобальном, общенародном. Это же пестование ненависти. А ненависть – дорога к смерти. Но знаешь, какой парадокс наблюдаю? От русских требуют, чтобы они отвергли национализм, так? При этом другим народам национализм позволен. Они маленькие. Они пострадали. Им надо выживать, беречь себя. И получается, в том же Израиле, если ты в курсе – там национализм тот еще! Если брак смешанный, мать еврейка – ребенок рождается полноправным евреем. Если отец еврей, а мать нет – ребенок не имеет уже тех прав. Так где же национализм? Почему народ, переживший ужасы геноцида, позволил себе так устроить свое государство? Получается – им можно. Их национализм законный, потому что они пострадали. А мы? Мы, жаль, не подсчитываем, не делаем мемориал, сколько священников умучили, растерзали, сколько русских полегло в лагерях… Мы не имеем право себя оплакивать и ценить! Вот какая штука! Порочный круг! Они, с одной стороны, правы. А с другой – полная неправда. Кого жалеть? Кого оплакивать? Поняла, о чем я? – Андрей перевел дух, глотнул остывшего чая.

– Да. Поняла. И так же об этом думала. Но ответа у меня нет. Никто не изменится. Не может меняться. Все такие, как есть, – горько сказала Маруся.

– Мудрая ты птаха. Но не ходи больше так по чужим подъездам, обещай!

– Обещаю. Но все равно – я не жалею, что пришла. Все равно, – убежденно сказала девушка. – Спасибо вам.

– Ну что? Вопросы есть еще у тебя? – Андрей пристально взглянул ей в глаза.

– Знаете… Не вопрос, просто мысль. Я тут подумала. Вот в письме говорится о какой-то Зине, которая туда пишет. Значит, Зина эта знает адрес, понимаете? Может, через нее получится Алешу найти?

Ее собеседник удивленно засмеялся.

– Смотри-ка, сообразительная какая! Я ведь тоже, когда читал, подумал, что тут теща моя бывшая промашку допустила, оговорилась. Я знаю эту самую Зину. Это подруга матери, чуть ли не с детских лет. Конечно, она и на свадьбе нашей была, и в курсе всех дел. А потом и с тещей подружилась. И стала с ней очень близка. Что тут роль сыграло, не знаю. Может, жалость – все-таки несчастная женщина дочь потеряла, к тому же убедительно так рассуждала об убийцах Ирочки. Наверное, именно жалость. Вот она и стала, так сказать, связующим звеном. Доносила туда-сюда разные разговоры. Я догадывался. И маме говорил, что перестал Зине доверять. Она не знает, что родителей уже нет. Я не сообщал. Не мог почему-то. Теперь понял, что прав. Я вот тебя ругал, а ты мне неоценимую службу сослужила. Я твой должник, понимаешь? Я же поиски не прекращаю. И адвокат все говорит, что хоть бы какую зацепку иметь. Вот она, зацепка. Зина. Подумаю, как с ней разговор вести. Тут сгоряча нельзя. Но, может быть, услышит Бог мои молитвы о сыне. Вот – ты же откуда-то взялась, пришла. Вестник.