Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

— Хочу… — вновь бормочет Маша, отшатнувшись и оставив мне терпкий вкус сигарет.

— На балкон. Курить, — хриплю я.

Свежий ветер несет из парка запахи листвы и остывающей земли. Пока я прикуриваю сигареты себе и Маше, ее рука начинает расстегивать мой ремень.

— А Жмен? — вяло бросаю я, глядя за ее спину — на старую кровать, где обычно спит Машина мама, когда жара и духота становятся невыносимы.

— На хрен, — злобно шипит Маша.

В ее мутных глазах отражаются огни окон соседней девятиэтажки. Голова наполняется обрывками разорванных спиртным мыслей, и, не совсем понимая, что делаю, я начинаю стягивать с Маши футболку… Остатки разума направляют глазам предостерегающую картинку в виде рожи Жмена, но когда рука Маши наконец справляется с ремнем и джинсами, жар возбуждения заливает тело доверху, я представляю себе Юлю и мигом посылаю все к чертям. Где-то там, где еще секунду назад мерцало сознание, воцаряется бесконечное, бездонное, спасительное чувство близости. Реальность рассыпается, словно мне удалось соскочить, спрыгнуть на параллельную ветку, в другой мир, где мы всегда были и будем вместе, никто не умирал, и ничего и никого другого никогда и нигде не существовало…

Вернувшись, Китаец находит нас на кухне, растрепанных, шальных, с лицами, блестящими от пота. Воздух будто гудит, как под высоковольтной линией. Я стою, прислонившись к холодильнику — другие магниты тоже попадали на пол, — а Маша смотрит в темноту за окном и вертит в руках серебристый блеск для губ «Oriflame». Я напялил свою футболку «I Love New York» шиворот-навыворот, Маша набросила отцовскую клетчатую рубашку. В ярком белом свете кухонной лампочки, с лихорадочно блестящей кожей, она похожа на мокрый пластиковый манекен.

— Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… — начинает Китаец, доставая бутылку «Хортицы» из рюкзака.

— Уходите, — тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.

Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня «Depeche Mode».

— Ребята, пожалуйста, уходите… — еще тише, почти шепотом говорит Маша, и голос ее дрожит так, будто она вот-вот заплачет.

— Идем, — бросаю я; глядя куда-то в потертый линолеум, я отлипаю от холодильника и прошмыгиваю в коридор мимо застывшего в недоумении Китайца.

Взгляд скользит по так и не пригодившейся кассете с «Васаби», валяющейся на стойке для обуви рядом с Машиной джинсовой курточкой, которую Жмен купил ей на ночной распродаже то ли в «Караване», то ли в «Аладдине».

— Что за…

— Идем, Китаец. Все, дискотека кончилась.

— Ладно… Странные вы какие-то…

Лифт скрежещет, проползая вниз по своей железной норе. Я пристально вчитываюсь в надписи «Цой» и «лох», будто вижу их впервые. Корявые буквы пляшут, сливаются и расползаются черными гусеницами по тускло освещенной дээспэшной стенке.

Я думаю о том, что нашел дома за книгами.

— Че там у вас случилось-то? — спрашивает Китаец.

— Да ничего…

— Сделал ее? — оскаливается коротышка, тяжело привалившись к дребезжащей стене: ноги уже почти не держат его.

— Иди на хер.

— Да ладно тебе! Говори — сделал, да?

— Не твое китайское дело. Что ты там, водку взял?

— А Жмен как же?

— А что Жмен?

— Ну… а если он узнает?

— О чем узнает?

— Да ла-а-адно!

— Так что, водку взял?

— Ага.

— Давай во дворе еще хлопнем, покурим — и по домам…

Запихнув Китайца в подъезд — бедолага даже ключом в домофон не может попасть, — я бреду домой. Одинокий фонарь на перекрестке возле гастронома привычно гаснет и загорается вновь — отчего-то он делает так всякий раз, когда я прохожу мимо. Как будто в эту секунду ржавая старая железка мне подмигивает.

В голове шумят помехи, ошметки мыслей не клеятся, лицо Маши то и дело проступает в темноте среди деревьев парка, в провалах арок, на черных окнах спящих квартир, потом сменяется лицом Юли, и возникает противное чувство, будто все внутри сжимают в тисках… Прокравшись мимо родительской спальни, я тихо закрываю дверь и, сбросив одежду, влезаю под одеяло. Во дворе гудит и умолкает сигнализация.

Потом — тишина.

Рассохшаяся югославская стенка с древним постером «Gorky Park» кружится вместе с комнатой в медленном танце, но я никак не могу заснуть — все смотрю и смотрю в темноту…

— Здорова! Мы с Машкой думаем погнать в «Магеллан», на «Одиннадцать друзей Оушена»… Не хочешь с нами?

От веселья в голосе Жмена голова начинает гудеть чуть сильнее.

— Когда сеанс? — жуя слова, мямлю я. Потом присасываюсь к крану, наслаждаясь прохладой и морщась от привкуса хлорки в воде.

— В час. Пойдешь?

События вчерашнего вечера с грохотом проносятся по разбитым мозгам вереницей картинок, как агитпоезд.

— Да… Думаю, да…

— Окей. Давай в двенадцать на углу, возле бочки с квасом!

— Добро…

Швырнув телефон на диван, я падаю следом и включаю телик. По «М1» группа «Total» поет про то, как бьет по глазам адреналин. Закрыв глаза руками, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. А потом иду собираться.

Жмен как раз помогает двум бутылкам акционной «Рогани» перекочевать из окошка ларька в рюкзак, а Маша курит, прислонившись к телефонной будке, со стаканом кваса в руке. Немного бледная, в черной майке с блестками и джинсовых шортах, которые заканчиваются, не успев начаться; глаза прячутся за черным пластиком очков, отражающих несущиеся в дыму и гари машины на проспекте. И солнце. И меня.

— Привет, — тихо говорю я, глядя в черные пластмаски, будто они — это ее глаза.

— Привет, — еще тише отвечает Маша.

Губы с серебристым блеском едва заметно дрожат и сжимаются в жесткую черту.

— Здоров! — хлопает меня по руке Жмен и обнимает Машу за талию. — Чувак, я вчера что-то совсем скис… Даже не помню, как домой дошел… Вроде минут сорок по парку этому вонючему бродил, еще пиво брал… С утра сегодня хлопнул ноль пять, так хоть в себя пришел.

— Бывает, — отвечаю я, закуривая. Затягиваюсь, выдыхаю, накатывает тошнота.

— Ты чего такой дохлый? Тоже вчера приложился? — улыбается Жмен.

— Ага… — отзываюсь я и, глядя в черный пластик очков, будто надеясь пробить его взглядом, добавляю: — Не выспался чего-то.

Мы идем к остановке. Жмен говорит:

— Только сегодня «Люди в черном». Хватит нудной херни.

— Я трахнул твою Машу, — отвечаю я.

Вообще-то я хотел сказать «переспал», но в последний момент решил быть грубее — чтобы гарантированно был эффект.

Жмен и Маша замирают. Она смотрит на меня, открыв рот.

— Ты… что? — шепчет Жмен так, будто у него вмиг пересохло горло.

— Ее спроси, — говорю я.

Жмен смотрит на Машу, и ее лицо красноречивее любых слов.