Вадим Баевский - Счастье

Скоро из ВАКа приходит официальный пакет. В нем оба отзыва — не известный мне прежде отзыв литературоведа и уже знакомый отзыв Колмогорова. И письмо: назначена повторная защита моей диссертации в президиуме ВАКа. Такого-то числа в таком-то часу. У ВАКа есть такое право — назначить новую защиту у себя или в другом научном учреждении. Только происходит это в редчайших случаях.

Еду в Москву. Жена сопровождает. Как во всех передрягах. Совсем незадолго до этого вдруг ни с того ни с сего вызывает меня ректор. Она из дому идет со мной.

— Ты моя группа поддержки, — говорю я ей.

— Ничего, — говорит она, — уедем. Поищем работу в другом месте. Не в европейской части, так в Сибири. Не пропадем. Не огорчайся. — И ждет меня в парке неподалеку. Таково было мое положение на работе. Сказать правду, за пределами науки я всегда чувствовал себя в жизни слепым с завязанными глазами ночью в лабиринте. Я в приемной, потом в кабинете ректора, жена где-то в парке; а ее поддержку ощущаю почти мистически. Через двадцать минут бегу к ней веселый: ректор только спросил меня, не могу ли я помочь его дочери защитить диссертацию в Тартуском университете.

— А ты можешь? — с сомнением спрашивает жена.

— Не могу, конечно, — отвечаю. И вспоминаю чем-то похожий эпизод.

Когда дочь училась в четвертом классе, пришла она однажды из школы и говорит:

— Па, тебя вызывает Марья Кондратьевна. Сказала, чтобы завтра без четверти два ты был в учительской.

— Что ты опять натворила?

— Да вроде ничего.

— Так просто отцов в школу не вызывают. Подумай хорошенько. Мне же надо подготовиться.

Дочка добросовестно думает, вижу, что искренне мне сочувствует, но помочь ничем не может. Вздыхает и говорит:

— Просто я веду себя хуже всех девочек.

А после некоторого раздумья с новым вздохом добавляет:

— И почти всех мальчиков.

— И в кого ты такая удалась? — спрашиваю, с трудом пряча улыбку.

На другой день без четверти два прихожу в учительскую. Уже несколько раз я получал выговоры от молоденькой Марьи Кондратьевны. Сидел, опустив уже тогда полуседую голову, смиренно выслушивая ее рацеи под суровыми взглядами изначально солидарных с нею педагогов, занятых своими делами и разговорами, но не оставлявших вниманием и меня. Но на этот раз разговор получился другой. Просто подруга Марьи Кондратьевны задумала перейти на работу в наш институт на кафедру педагогики. Так чтобы я помог.

— А ты можешь? — с сомнением спрашивает жена.

— Не могу, конечно, — отвечаю. — И не хочу.

В ВАКе вхожу в комнату, в которой расположилось человек двадцать. Жена остается в тесной приемной. Вхожу — и боюсь себе поверить: все улыбаются, обстановка явно доброжелательная. Оказывается, тут строгая субординация: Колмогоров с его почти сверхъестественной одаренностью и мировым авторитетом своим отзывом перебивает предыдущий неблагоприятный отзыв. Минут через пятнадцать я выхожу к жене доктором филологических наук.

Вместе с письмом Колмогорова — вот он, четвертый слиток счастья, вокруг которого группируется вся россыпь.

Я не знал тогда, что через несколько лет, когда докторскую диссертацию защитит жена, ВАК назначит перезащиту ей, и уже я буду группой поддержки.

Пока я только написал в Киев школьному товарищу и спросил, жив ли еще наш математик.

Когда мы кончали школу, он объявил, что со всеми, кто собирается поступать в технические вузы, будет дополнительно заниматься, чтобы помочь им подготовиться к вступительным экзаменам. У нас в классе все собирались либо в технические, либо в медицинский. Я один шел на гуманитарный факультет. В назначенный день после уроков будущие инженеры собрались в указанном классе. Пришел и я — не из каких-либо практических соображений, а из любопытства. Учитель вошел. Мы встали. Он окинул нас взглядом.

— Садитесь. А ты, Баевский, иди домой. Тебе это не по уму.

И я пошел.

Как бы это сказать? Было обидно, но я не обиделся. При моих нелепых выходках, при безобразном моем учении, у моего математика — и я уверен, не у него одного — было желание как можно меньше соприкасаться со мной. Это я понял и понял, что заслужил. Представляю себе, как они все мечтали, бедные мои учителя, чтобы я наконец окончил школу.

Но теперь мне захотелось написать моему учителю о моей диссертации, послать отзыв Колмогорова. Да и письмо… Пусть бы прочел, как академик Колмогоров обращается к его незадачливому ученику: «Глубокоуважаемый Вадим Соломонович! Общее направление Ваших работ мне представляется интересным и нужным». Увы! Оказалось, что мой учитель математики уже умер.

Тридцать лет спустя, когда уже золотая свадьба была давно отпразднована с такой же пышностью, как самая первая, увенчавшаяся свадебным путешествием по-советски, и ежедневно напоминал о ней только подаренный дочкой по этому случаю великолепный универсальный проигрыватель, в три часа утра, на кухне, во время ночного чаепития в пижамах, моя жена была расстроена. Она обнаружила пропажу книги Patrick Bacry «Les figures de style» — «Фигуры стиля» Патрика Бакри, которая вот так, ну просто до зарезу была ей необходима для завершения статьи, над которой она работала. Ясно, что книгу зачитали студенты или аспиранты — иди ищи. Да может быть, ее еще можно найти — не первая такая у нас полупропажа; но ей сейчас нужно, немедленно, вынь да положь. (Книга, к слову, на следующий же день нашлась.) На глазах уже блестят слезы. И тут же сама начинает себя утешать:

— Я понимаю. Это смешно. Скоро уже вообще ничего не нужно будет. Смешно в моем возрасте убиваться из-за книги. Понимаю, но ничего не могу с собой поделать.

— Знаешь, наверное, рай — это большая-большая библиотека, — задумчиво говорю я, стараясь отвлечь мою Дульцинею от грустных мыслей. — Может быть, даже, как Библиотека конгресса.

И мы замолкаем, завороженные этим чудом — видением Библиотеки конгресса в Вашингтоне. Мне вспоминаются не массивные корпуса, соединенные великолепными широкими переходами, а только один из корпусов. По размерам он напоминает огромный, но уютный ангар для воздушных лайнеров или съемочный павильон Киевской киностудии, в который свободно въезжали танки для съемок фильмов о Великой Отечественной. Передо мной снова возникает стена библиотечного зала высотой с пятиэтажный дом и шириной как торец этого пятиэтажного дома. И вся эта стена — стеллаж, тесно уставленный книгами. Каким-то чудом любую из этих книг можно сразу же получить. Но поразило меня не это. Оказалось, что все это — только справочные издания. Словари, энциклопедии, тезаурусы, симфонии, конкорданции и тому подобные. Справочники по искусству, по естествознанию, по математике, по медицине, по технике. На всех языках всего мира.