Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф

Вот, теперь, когда он со свежими силами,

вооруженный огромной ручкой со стальным пером и острым как лезвие интеллектом,

отправился прямо в дебри анализа,

нисколько не думая о собственной безопасности,

он почувствовал, что страх тоже остался позади и что он с каждым словом приближается к своему привычному, властному «я» аналитика!

Рука у него теперь лишь слегка подрагивала, а чувство, что за ним наблюдают,

что комнату наполняет некое присутствие, несмотря на то, что паучиху удалили,

накатывало на него все реже.

— Он утверждает, что я сумасшедшая, что я — ведьма,

идиотка, у которой недостает разума,

что мне нельзя верить,

он обвиняет меня в том, что я истеричка, распущенная,

плохая мать, да, я не знаю, в чем еще, доктор,

дело в том, что в его личности есть некоторые черты паранойи, в которой он не сознается и которой не желает замечать!

Последнюю фразу Дрейф не потрудился записать.

Она не представляла интереса и к тому же, скорее всего, была просто коварной проекцией психического состояния самой женщины.

Вместо этого он спросил,

не поднимая глаз:

— А вы правда?

— Что?

Женщина, захваченная своими внутренними видениями, уже успела уйти далеко вперед, и теперь ей пришлось остановить этот бурный поток, на время сдержаться и медленно вернуться назад,

к тому пункту, где находился Дрейф,

и это заняло некоторое время.

Дрейф же не мог ждать и завопил в нетерпении:

— Сумасшедшая, барышня, сумасшедшая!

Это, конечно, был,

во всяком случае для самого Дрейфа,

чисто риторический вопрос.

— Нет, совершенно нет,

я просто говорю то, что думаю, доктор!

И она в истерике повторила эти слова по крайней мере раз пять, прежде чем Дрейф прервал ее:

— Да, да, да, барышня,

а где именно он хочет вас заточить?

Голос женщины теперь постоянно менялся,

она все время говорила с разной интонацией, силой звука и убежденностью,

отчего голос ее иногда делался слабым и напряженным, словно угасающее пламя свечи в темной, пустой комнате, а потом в нем тут же

звучала паника, он становился пронзительным и резал слух.

— Здесь!

Дрейф глубоко наморщил лоб, огляделся…

— Где?

Он снова окинул взглядом обстановку в комнате,

словно где-то среди мебели мог найти ответ на свой вопрос.

— В аду!

Женщина ритмично сжимала и разжимала кулаки и очень плотно сжимала челюсти.

Дрейф почти пожалел о том, что у него нет ампулы с морфием, чтобы успокоить ее.

Он быстро заглянул в свои записи и на какой-то момент утратил нить,

ведь анализ, как ни говори, пронес их сквозь много веков и бесконечное число судеб…

— Ад… Вы имеете в виду такие костры в подземной норе, где волосатый человечек с рогами запихивает грешников в огонь, не правда ли?

— Нет… это скорее невероятно большое, старое-престарое сырое здание, по грязным залам и коридорам которого бродят сотни тысяч, а может, и миллионы так называемых сумасшедших женщин, и в отчаянии кусают руки и рвут на себе волосы, именно миллионы женщин всех возрастов и всех времен, которые были заперты здесь своими мужьями,

в точности так же, как и я!

Это здание, небось, легко заполнить, —

такова была первая мысль Дрейфа, когда он записывал сказанное женщиной в журнал.

А еще оно должно быть как следует заперто, — подумал он,

и элегантно закончил фразу, медленно просверлив точку в толстой желтой бумаге.

Только чернила как всегда подвели.

Точка все росла и наконец поглотила не одно, а даже несколько слов в предложении.

— Ваш муж,

если мы на короткое время вернемся к нему,

не могли бы вы описать его немного подробнее?

Он говорил чуть рассеянно, потому что, перевернув страницу, увидел, что проклятое красное пятно просочилось и на другую сторону.

Он сидел и злился на пятно, когда полный ненависти возглас женщины резко вырвал его из этого состояния:

— Идиот, чертов негодяй,

мерзкая скотина, вот кто он такой!

Дрейф вздрогнул так сильно, что выронил ручку.

— А что мне делать, доктор,

я в совершенной зависимости от него,

у меня нет ни своих денег, ни семьи, мои все умерли,

и мать моя, и папочка, и братик, такой хорошенький,

у меня ничего нет здесь, в мире людей,

здесь мужские города, построенные из камня, с прямыми, огромными улицами, и мужчины, крушащие все на своем пути,

и даже там, где мы живем, только слово моего мужа и его закон имеют силу, доктор,

он думает, что точно знает, о чем я думаю и кто я есть,

думает, что знает, чего я хочу и какая у меня душа,

тебе просто кажется, отвечает он, если я выражаю какое-то личное мнение,

женщина должна молчать, кричит он и сильно бьет меня по губам, так что они трескаются и капает кровь,

а если тебя бьют,

если ты часто слышишь, что ты ничего не понимаешь, что ты шлюха, старая карга и стоишь меньше осла, которому пора на бойню,

тогда в конце концов ты становишься очень молчаливой, доктор.

Дрейф записывал и поневоле чувствовал в глубине души глубокое сострадание к этому совершенно незнакомому ему мужчине.

Женщина зажмурилась, сделала очень глубокий вдох, задержала дыхание и подтянула ноги к груди.

— Ах, я ненавижу его, доктор,

я могла бы его убить,

да, убить, пырнуть ножом,

распороть ему грудь, вырвать бородавку, которая у него вместо сердца, и кинуть на съедение псам,

что угодно могла бы сделать,

лишь бы от него избавиться!

Она вдруг раскрыла глаза и указала прямо на дверь:

— Да, смотрите, вот он там!

И голос ее стал холоднее, язвительнее, когда она медленно опустила руку.

— Стоит и ухмыляется мне, и говорит, да, да, да…

То есть то, что бормотал и сам Дрейф, когда записывал.

— А затем?

Он поднял глаза.

Женщина сидела, глядя на дверь.

— Я кричу, кричу, доктор,

кричу громко, изо всех сил, когда вижу, что он позвал санитаров в белом, которые уже входят, чтобы надеть на меня смирительную рубашку,

но крик не помогает,

от него становится еще хуже,

и вот я здесь!

Она бессильным жестом вытянула руки, а затем сложила их и прижала эти дрожащие руки к груди,

словно в молитве.

Теперь она еще и морщила нос и с видимым отвращением принюхивалась к чему-то.

— Здесь воняет, доктор,

потому что людей здесь содержат в стойлах, среди собственных испражнений,

или они бродят как привидения по залам и нескончаемым коридорам,

и все эти залы, такие большие и пустынные, как столетия и десятилетия, доктор,

да, я живу здесь как животное,

а одета я в белый балахон,

только он уже грязный, и здесь ужасно холодно!

Она умолкла, но почти сразу же заговорила снова:

— Иногда я стою у какого-то окна с решеткой и с тоской смотрю на