Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы

Камерон из вежливости не отозвался на этот взрыв чувств, и допрос продолжался.

— Правда ли, доктор Камерон, что вы уверены в неизбежности ядерной войны?

— Да.

— Можете ли вы приблизительно назвать число людей, которые останутся в живых?

— К сожалению, нет. Это были бы ни на чем не основанные мысли. Думаю, выживет значительное количество людей.

— В противном случае стояли бы вы, доктор Камерон, за уничтожение нашей планеты?

— Да, — ответил ученый. — Да, я стоял бы за это. Если мы не сможем выжить, то имеем право уничтожить нашу планету.

— Кому будет предоставлено решить, что мы достигли предела, за которым дальнейшее существование человечества становится невозможным?

— Не знаю.

Старый сенатор, утерев слезы, снова встал.

— Доктор Камерой, доктор Камерон, не думаете ли вы, — спросил он, — что между народами на Земле могут существовать некоторые узы сердечности, которые часто недооценивают?

— Узы чего? — переспросил Камерон не столько невежливым, сколько сухим тоном.

— Узы человеческой сердечности, — повторил старик.

— Мужчины и женщины, — сказал доктор, — это химические комплексы, легко оцениваемые, легко изменяемые путем искусственного усложнения или упрощения хромосомных структур, гораздо более предсказуемые, гораздо более деформируемые, чем некоторые растительные организмы, и зачастую гораздо менее интересные.

— Правда ли, доктор Камерон, — продолжал старый сенатор, — что вы читаете только ковбойские романы?

— По-моему, я читаю не меньше большинства моих сверстников, — ответил доктор. — Иногда я хожу в кино. Смотрю телевизор.

— Но разве не верно, доктор Камерон, — спросил старик, — что гуманитарные дисциплины не входили в программу вашего образования?

— Вы разговариваете с музыкантом, — сказал доктор.

— Должен ли я понять ваши слова в том смысле, что вы музыкант?

— Да, сенатор. Я скрипач. Вы, по-видимому, предполагали, что мое недостаточное знакомство с литературой и искусством могло бы объяснить мое спокойное отношение к возможности уничтожения нашей планеты. Это не так. Я люблю музыку, а музыка, несомненно, одно из самых возвышенных искусств.

— Должен ли я понять ваши слова в том смысле, что вы играете на скрипке?

— Да, сенатор, я играю на скрипке.

Камерон открыл футляр, вынул скрипку, настроил ее, натер канифолью смычок и заиграл арию Баха. Это была простенькая пьеса для начинающих, и играл он ее не лучше любого ребенка, но когда он кончил, раздались аплодисменты. Он спрятал скрипку в футляр.

— Благодарю вас, доктор Камерон, благодарю вас, — сказал старый сенатор, снова поднявшийся со своего места. — Ваша музыка была очаровательна и напомнила мне сон, который часто доставляет мне большое удовольствие; некий инопланетянин, повидавший нашу Землю, говорит своему другу: «Ну же, ну же, поспешим на Землю. Она имеет форму яйца, покрыта богатыми пищей морями и материками, согревается и освещается Солнцем. Там есть церкви неописуемой красоты, воздвигнутые в честь богов, которых никто не видел; там есть города, при взгляде на высокие крыши и дымовые трубы которых ваше сердце готово выпрыгнуть из груди; там есть залы, где люди слушают музыку, пробуждающую в их душах самые сокровенные чувства, и тысячи музеев, где представлены и хранятся попытки человека восславить жизнь. О, поспешим же увидеть этот мир! Они изобрели музыкальные инструменты, пробуждающие самые утонченные желания. Изобрели игры, воспламеняющие сердца молодежи. Изобрели ритуал, восхваляющий любовь мужчин и женщин. О, поспешим же увидеть этот мир!»

Старик сел.

— Доктор Камерон! — Это был голос только что вошедшего сенатора. — Есть у вас сын?

— У меня был сын, — сказал доктор. В его голосе зазвучали резкие ноты.

— Вы хотите сказать, что ваш сын умер?

— Мой сын в больнице. Он неизлечимо болен.

— Чем он болен?

— Он страдает нарушением деятельности эндокринных желез.

— Как называется больница, где он находится?

— Не помню.

— Не Пенсильванская ли это больница для слабоумных?

Доктор покраснел. Казалось, он был взволнован и на мгновение как бы растерялся. Затем вновь овладел собой.

— Не помню.

— При установлении диагноза болезни вашего сына не возникал ли когда-нибудь вопрос о вашем обращении с ним?

— Установление диагноза болезни моего сына, — возмущенно произнес доктор, — к несчастью, всякий раз поручалось психиатрам. Все их разговоры для меня неубедительны, так как психиатрия не наука. Мой сын страдает нарушением деятельности эндокринных желез, и никакое изучение его прошлой жизни не изменит этого факта.

— Помните ли вы случай, когда вы избили тростью своего четырехлетнего сына?

— Такого конкретного случая я не помню. Возможно, я наказывал мальчика.

— Вы признаете, что наказывали мальчика?

— Конечно. Я веду строго размеренную жизнь. И не терплю ни малейшего намека на непослушание, ни малейшей недисциплинированности в моем учреждении со стороны моих сотрудников или меня самого. Моя жизнь, моя работа, касающаяся безопасности нашей планеты, были бы немыслимы, если бы я строжайшим образом не стоял на этой точке зрения.

— Правда ли, что вы так жестоко избили его тростью, что его пришлось положить в больницу и продержать там две недели?

— Как я уже сказал, моя жизнь подчинена строгой дисциплине. Если я нарушу эту дисциплину, меня, несомненно, накажут. С теми, кто меня окружает, я поступаю так же.

Он отвечал с достоинством, но урон его репутации был уже нанесен.

— Доктор Камерон! — сказал сенатор.

— Да, сэр.

— Помните ли вы, что когда-то у вас служила экономка по имени Милдред Хеннинг?

— Это трудный вопрос. — Камерон прикрыл глаза рукой. — Возможно, эта женщина у меня работала.

— Миссис Хеннинг, войдите, пожалуйста.

Старая седая женщина в трауре появилась в дверях, и, когда были выполнены формальности, необходимые для установления ее личности, ей предложили дать показания. Голос у нее был надтреснутый и слабый.

— Я служила у него шесть лет в Калифорнии, — сказала она, — и под конец оставалась лишь для того, чтобы попытаться защитить мальчика, Филипа. Он всегда преследовал его. Иногда казалось, будто он хочет его убить.

— Миссис Хеннинг, будьте добры, расскажите о том случае, о котором вы раньше нам сообщили.

— Пожалуйста. У меня тут все записано. Мне пришлось наведаться к окружному врачебному инспектору, так что даты у меня записаны. Это было девятнадцатого мая. Он, доктор Камерон, оставил на своем столе мелочь, несколько серебряных монет, и мальчик взял без спроса монету в двадцать пять центов. Нельзя его ругать за это. Ему никогда ни гроша не перепадало. Когда доктор вечером вернулся, он пересчитал свои деньги; он знал им счет. Он увидел, что денег не хватает, и спросил мальчика, не он ли их взял. Ну, Филип был хороший, честный мальчик и сразу же признался. Тогда доктор отвел мальчика в его комнату — у мальчика в задней части дома была своя комната и в ней чулан — и велел ему войти в чулан. Потом доктор пошел в ванную, принес стакан воды и дал ему, а потом запер чулан на ключ. Это было примерно без четверти семь. Я ничего не говорила, потому что хотела помочь мальчику, а я знала, что, если раскрою свой глупый рот, мальчику от этого будет только хуже. Так вот, я как ни в чем не бывало подала доктору обед, а затем прислушивалась и выжидала, но к чулану не подходила, а бедный мальчик сидел там запертый в темноте. Потом я босиком подошла к чулану и шепотом заговорила с Филипом, но он так плакал, он был такой несчастный, что только и мог всхлипывать, и я ому сказала, чтобы он не боялся, что я лягу спать тут же на полу подле чулана и останусь там на всю ночь. Так я и сделала. Я лежала там до рассвета, а после шепотом попрощалась с Филипом, спустилась в кухню и приготовила завтрак. Ну ладно, в восемь часов доктор ушел к себе в институт, и тогда я попыталась открыть дверь, но замок был прочный, и ни один ключ в доме к нему не подходил, а бедный мальчик все плакал и плакал и уже почти не мог говорить. Воду он выпил, а есть ему было нечего, но никак нельзя было передать ему в чулан воду или какую-нибудь еду. Закончив работу по дому, я взяла стул и села у двери и разговаривала с мальчиком до половины седьмого, когда доктор вернулся домой; я думала, теперь-то он выпустит Филипа, но доктор даже не зашел в ту часть дома и как ни в чем не бывало сел обедать. И вот я стала ждать, я ждала, пока он не начал собираться спать, и тогда позвонила в полицию. Он сказал мне, чтобы я убиралась вон, сказал, что я уволена, и, когда пришла полиция, попытался уговорить их выгнать меня, но я добилась, чтобы полицейский открыл чулан, и бедный малыш — о, он был такой измученный! — вышел оттуда. Но мне, хотя сердце у меня разрывалось, пришлось уйти и оставить его одного, и больше я никогда не видела доктора до сегодняшнего дня.