Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы

В то воскресенье мы с Молли пошли пройтись по пляжу недалеко от Травертина. Я был встревожен, но у Молли имелись куда более веские причины для тревог. То, что Джинева украла бриллианты, ее не беспокоило. Ей хотелось знать лишь одно: что с сестрой, а это выяснилось только через полтора месяца. Но в семье у них в тот вечер случилось неладное. Между родителями разыгралась безобразная сцена, и отец ушел из дому. Она описывала мне, как это все происходило. Мы прогуливались по пляжу босиком. Молли плакала. С Каким удовольствием я в ту же минуту, как она умолкла, вычеркнул бы из памяти описанную ею сцену!

Малые дети тонут, купаясь, красивые женщины, попав в автомобильную катастрофу, становятся калеками; терпят крушение пассажирские суда, и, обреченные на медленную смерть, задыхаются люди в шахтах и подводных лодках, но ничего подобного вы не найдете на моих страницах. Судно в последней главе благополучно приходит в порт, ребенка успевают вытащить из воды, к шахтерам спешат на помощь. Что это — жантильное слюнтяйство или убеждение, что жизнь должна наглядно преподносить нам моральные истины? Мистер Икс испражнился в верхний ящик женина комода. Это — жизнь; я, однако, берусь утверждать, что это — не истина. Изображая Сент-Ботолфс, я предпочел бы не покидать западный берег реки, где дома сверкают белизной и по воздуху разносится звон церковных колоколов, но что поделаешь, когда за рекой стояли фабричка столового серебра, многоквартирные коробки (собственность миссис Кэбот) и гостиница под названием «Коммерческий отель». В часы отлива с бухточек под Травертином несло тухлятиной. Заголовки вечерней газеты оповещали читателей, что найден труп, спрятанный убийцей в сундуке. Женщины на улице были страшны как смертный грех. Даже манекены в единственной витрине понуро сутулились, одежда сидела на них мешком и была им не к лицу. Даже невеста во всей красе подвенечного убора и та стояла с кислой миной, словно ей только что сообщили дурную весть. В политике тон задавали неофашисты, рабочие с фабрички не вступали в профсоюз, еду готовили невкусно, а ветер по вечерам пронизывал до костей. Провинция, устоявшийся, тесный мирок — мало же хорошего он умел извлечь из своей уединенности и приверженности старым устоям, так что, толкуя, сколь блаженны те, кто живет в глуши и уединении, я толкую про западный берег. Восточный берег — это «Коммерческий отель», владения Дорис, проститутки мужского пола; в дневное время он работал мастером на фабрике, а по вечерам, пользуясь необыкновенной свободой нравов, царящей в этом заведении, завлекал в баре клиентов. Дорис знали все, а многим из посетителей бара случалось и прибегнуть к его услугам. Что не влекло за собой ни позора, ни изощренных восторгов. С заезжего коммивояжера Дорис норовил содрать побольше, завсегдатаев обслуживал бесплатно. Объяснялось все это не столько шпротой взглядов, сколько тупым равнодушием, убожеством кругозора, нравственной неустойчивостью и отсутствием тех высоких, тех великолепных устремлений, какие свойственны романтической любви. Вечером в баре многолюдно; Дорис фланирует возле стойки. Поднесешь ему стаканчик — и его ладонь ляжет тебе на руку, на плечо, на пояс; придвинешься к нему на полдюйма — он потянется ниже. И ему подносят: то слесарь-паропроводчик, то юнец, исключенный из школы, то часовщик. (Один раз кто-то из приезжих гаркнул бармену: «Скажи ты этому прохвосту, чтобы не лез языком мне в ухо!» — но на то он и был приезжий.) Этот мирок — не временное пристанище, эти люди — не бродяжьего племени, по меньшей мере половина из них никогда и никуда отсюда не тронется, а между тем в духовном отношении здесь подлинное кочевье. Звонит телефон, и бармен кивком подзывает Дорис к стойке. В восьмом номере дожидается клиент. Отчего меня больше влечет на западный берег, где при золотистом свете огромной газовой люстры мои родители чинно играют в бридж с мистером Элиотом Пинкемом и его супругой?

Жаркое — это оно виновато; воскресное жаркое, купленное у мясника в соломенной шляпе-канотье с фазаньим крылом за лентой. Жаркое, я полагаю, являлось к нам домой в четверг или пятницу на велосипедном багажнике, являлось куском мяса, завернутым в окровавленную бумагу. Было бы очевидным преувеличением говорить, будто это мясо обладало взрывчатой силой фугасной бомбы, способной ослепить тебя и оскопить, и все же сила его воздействия была непомерной. Обедать садились, придя из церкви. (Брат в это время жил в Омахе, так что нас было трое за столом.) Отец точил большой нож и отрезал им кусок. Отец у меня очень ловко управлялся с топором, с поперечной пилой, умел в два счета повалить большое дерево, но воскресное жаркое было особь статья. Он отрезал первый кусок — и мать испускала вздох. Стоило слышать, как она это проделывала — глубоко, тяжко, можно было подумать, что самая жизнь ее держится на волоске. Что душа вот-вот оборвется и отлетит из ее раскрытого рта.

— Неужели трудно усвоить, Лиэндер, что баранину режут поперек волокна?

Сим возвещалось начало сражения за жаркое; далее следовала словесная перестрелка, до того дробная, нудная и заранее известная наизусть, что пересказывать ее нет смысла. На пятой или шестой колкости отец, потрясая ножом, рявкал:

— Будь добра, не лезь не в свое дело! Замолчи, будь добра!

Мать снова испускала вздох и клала руку на сердце. Еще секунда — и оно перестанет биться. Вслед за чем, вперив взор в пространство поверх стола, она роняла:

— Чувствуете, как в воздухе веет свежестью?

Чаще всего, понятно, в воздухе ничем не веяло. Воздух мог быть какой угодно: душный, морозный, сырой — неважно. Реплика была одна для любой погоды. Что скрывалось за этим славным иносказанием? Надежда? Безмятежность любви (которую, я думаю, ей не довелось испытать ни разу в жизни)? Или щемящее воспоминание о летнем вечере, когда мы, в любви и ладу, мирно сидели на зеленом лужке над рекою? Или то было нечто сродни улыбке, которую в минуту полного отчаяния человек посылает вечерней звезде? Или пророчество, что грядет поколение, до такой степени наторевшее в уклончивости, что ему вовеки не сподобиться такого чуда, как встреча на равных с неподдельным чувством?

Смена декорации: мы в Риме. Весна; ласточки благоразумно слетаются в город, где их не достанет пуля ретивого охотника из Остии. От птичьего гомона вокруг как будто светлей, хотя сияние дня постепенно тускнеет. И тут со двора несутся женские вопли. Кричит американка.

— Ах ты, дерьмо проклятое, поганец, псих никчемный! Гроша заработать не можешь, всех друзей до единого растерял, в постели с тобой тоска зеленая…

Никто ей не отвечает, и ты в недоумении — с темнотой она скандалит, что ли? Но вот ты слышишь, как кашлянул мужчина. И — все, больше он не издаст ни звука.