Роальд Даль - Остановка в пустыне

Я решил начать именно с этого отрывка и без промедления его обнародовать после краткого предисловия. Если всё будет в порядке, тогда, быть может, я выпущу ещё два.

Синайский эпизод взят из последнего, XXVI тома и датирован 24 августа 1946 года. Дело в том, что это самая последняя запись последнего тома дневника, последнее, что написал Освальд, и у нас нет сведений о том, куда он отправился и что делал потом. Можно только догадываться. Сейчас вы познакомитесь с ней verbatum [1] Дословно (лат.) . , но сначала, чтобы было легче понять, о чём говорит и что делает Освальд в этой истории, разрешите мне немного рассказать вам о нём самом. Из множества исповедей и мнений, приведённых в двадцати восьми томах, его характер вырисовывается достаточно чётко.

Во время синайского эпизода Освальду Хендриксу Корнелиусу был пятьдесят один год и он, естественно, не был женат. «Боюсь, что я наделён или, можно сказать, обременён необычайно разборчивой натурой», — любил говорить он.

В чём-то это было действительно так, но в остальном, и особенно в том, что касается матримониальных дел, подобное утверждение идёт вразрез с истиной.

Настоящая причина, по которой Освальд отказывался жениться, заключалась в том, что он был способен сосредоточиться на одной женщине только до тех пор, пока не завоюет её. Когда он её добивался, то терял интерес и начинал озираться в поисках новой жертвы.

Нормальный мужчина вряд ли счёл бы это достаточной причиной для того, чтобы остаться холостяком, но Освальд не был нормальным мужчиной. Он даже не был нормальным приверженцем полигамии. Он был, честно говоря, таким беспутным и неисправимым бабником, что никакая невеста не выдержала бы с ним и нескольких дней, не говоря уже о целом медовом месяце, — хотя, видит Бог, находилось достаточно женщин, которые были не прочь попробовать.

Он был высок, строен и все манеры выдавали в нём эстета. У него был мягкий голос, обходительные манеры, и на первый взгляд он больше напоминал камергера королевы, чем прославленного ловеласа. Он никогда не говорил о своих амурных делах с другими мужчинами, и незнакомый человек, просидев с ним за беседой целый вечер, не уловил бы в ясных голубых глазах Освальда даже намёка на подвох. Что и говорить, у него был вид человека, которому заботливый отец охотно поручит проводить домой свою дочь.

Но стоило Освальду сесть возле женщины, женщины, которая вызывала его интерес, как выражение его глаз тут же менялось и в самом центре зрачков начинали медленно танцевать опасные искорки; затем он приступал к ней с разговором и говорил более свободно, умно и почти наверняка более остроумно, чем кто-либо до него. То был дар, особый талант, и когда Освальд желал им воспользоваться, то мог заставить слова обволакивать слушательницу всё плотнее, приводя её в состояние лёгкого гипноза.

Но женщин завораживали не только его сладкие речи и взгляд его томных очей. А ещё и его нос. (В XIV том Освальд с явным удовольствием включает послание некой дамы, где она описывает всё это с большими подробностями.) По-видимому, когда Освальд был на взводе, с краями его ноздрей начинало происходить нечто странное: они начинали трепетать, раздвигаться, приоткрывая целые области ярко-красной кожи внутри. Тут было что-то необычное, дикое, что-то животное, и, хотя на бумаге подобное описание не очень привлекательно, на женщин это действовало как электрический разряд.

Всех женщин без исключения тянуло к Освальду. Прежде всего, он был человеком, который ни за какую цену не согласится стать чьей-то собственностью, и это автоматически делало его желанным. Добавьте к этому своеобразное сочетание первоклассного интеллекта и мужского шарма с репутацией человека, неразборчивого в связях, и впечатление окажется неотразимым.

К тому же, на минуту забыв о сочетании сомнительного и утончённого начал, следует заметить, что в характере Освальда имелся целый ряд граней, которые делали из него личность довольно загадочную. Например, он знал почти всё об итальянской опере девятнадцатого века; он написал любопытный справочник о трёх композиторах — Доницетти, Верди и Понкиелли. В нём он поимённо перечисляет всех основных любовниц этих композиторов и самым серьёзным образом проводит исследование соотношения между страстью творческой и страстью плотской, их взаимовлияния и, прежде всего, как оно отразилось в творениях этих композиторов.

Ещё одним увлечением Освальда был китайский фарфор. Освальд считался одним из международных экспертов в этой области. Особое пристрастие он питал к голубым вазам эпохи Чин Хоа и даже собрал небольшую, но изысканную коллекцию этих шедевров керамического искусства.

Кроме того, он коллекционировал пауков и трости. Его коллекция пауков, или, более точно, паукообразных, поскольку она включала также скорпионов и pedipalps, была, очевидно, столь же представительной, как любое немузейное собрание, а его знание тысяч родов и видов этих насекомых не могло не производить впечатления. Между прочим, он придерживался мнения (по-видимому, абсолютно верного), что паучий шёлк по качеству превосходит шёлк, который производят шелковичные черви. У него было около сорока галстуков из такого шёлка, и, чтобы ими обзавестись, а также чтобы ежегодно добавлять к своему гардеробу хотя бы пару новых, он должен был держать тысячи и тысячи аrаnа и epeira diademata (обычных английских пауков) в старой оранжерее в саду своего загородного дома под Парижем, где они размножались примерно с той же скоростью, с какой поедали друг друга. Освальд собственноручно собирал сырцовые нити — никто, кроме него, не мог войти в эту омерзительную теплицу — и затем отсылал их в Авиньон, где нити вытягивали, сучили, очищали, красили и превращали в ткань. Из Авиньона ткань отправляли прямо к Сулке, который был счастлив создавать галстуки из такой редкостной чудесной материи.

— Неужели вы действительно любите пауков? — обычно спрашивали его посетительницы, когда он демонстрировал им свою коллекцию.

— Да, — отвечал он. — Я их просто обожаю. Особенно самок. Они напоминают мне некоторых человеческих особей женского пола.

— Что за чушь, дорогой!

— Чушь? Мне так не кажется.

— Но это оскорбительно.

— Напротив, дорогая, это самый большой комплимент, который я способен сделать. Разве вы не знаете, что самка epeira diadimata так свирепа в любовных играх, что самцу очень повезёт, если он останется в живых. И только если он очень проворен и фантастически изобретателен, ему удастся убраться в целости.

— Что вы говорите, Освальд!

— Самка крабовидного паука, моя прелесть, совсем крошка, но в ней столько страсти, что это даже опасно, и паук, прежде чем обнять свою возлюбленную, вынужден крепко опутать её хитросплетёнными узлами и петлями.