Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

Наконец, покачав бедрами и бубнами, кофейно-шоколадные исчезли, к радости и облегчению Кузнечика, оставив только шуршание и треск затухающих костров. А потом и этот тихий звук перекрыл шум дождя, и, кроме дождя, не осталось ничего.

Гиббон сменил пластинку. Сквозь шорох дождя просочилась гитара. Кузнечик поднял голову и насторожился. Голос он узнал сразу. Песня была другая, но голос — тот самый, что кричал из подвального окна. Кузнечик сел прямо. Голос шептал и стонал над столами и головами старших. Сквозь водные потоки и тучи выглянуло заходящее солнце, и комната стала золотисто-лиловой. Неважно, что это была не та песня. Кузнечику казалось, что и эту он знает. Знает, как самого себя, как что-то, без чего не было бы ни его, ни всех остальных. Вместо подвала было кафе, но голос все равно звал. Уйти куда-то через стену дождя. Куда — никто не знает. И даже не надо разбивать стекло. Просто пройти сквозь него, как сквозь воду, а потом сквозь дождь — и вверх. Столы таяли клетчатой мозаикой скатертей, растворяясь в музыке. Время застыло. Дождь простучал по лицам и ладоням. Сиреневый свет исчез, золото растаяло. Только голова Кузнечика золотисто светилась в темном углу — его голова и ресницы.

Песня закончилась, но у голоса на пластинке было еще много таких для тех, кто умел слушать, и Кузнечик слушал, пока Гиббон не сменил пластинку на другую, с другим голосом, не умевшим заставить себя узнать. Головы старших закачались, пальцы забегали, мусоля стаканы и наполняя пепельницы. Под столами прошла кошка с блестящей спиной, прошла с жалобным мяуканьем, и ей бросили окурок и мятный леденец. Кузнечик вздохнул. В этой песне не было даже кофейных людей. В ней не было ничего. Просто пищала женщина. Две девушки с ярко-красными губами отъехали от своего стола. Одна подняла с пола кошку и прижала ее к груди. Кто-то включил свет — и сразу везде защелкали выключатели. Над столами засветились зеленые зонтики торшеров. Женщина пела о том, как ее бросают. Уже вторую песню.

Кузнечик встал, отлипая от стены и от нагретого его теплом телевизора. Пальма качнулась, и обезьяна перевернулась пустой задней стороной. Белой нитью он прошел между столами, разрезая дымную завесу подводного царства. Подводного из-за зеленых торшеров и позеленевших лиц. Подошел к стойке и тихо о чем-то спросил. Старшие свесились со стульев-грибов, сказали:

— Что-что? — и засмеялись. Гиббон в белом фартуке посмотрел на него сверху, как на что-то, не заслуживающее внимания.

Кузнечик повторил вопрос. Лица старших весело оскалились. Гиббон достал из кармана фломастер, почиркал им по салфетке и положил ее на край стойки.

— Прочти, — приказал он.

Кузнечик посмотрел на салфетку:

— Ведомый дирижабль, — прочел он тихо.

Старшие захохотали:

— Свинцовый! Дурачок!

Кузнечик покраснел.

— Почему свинцовый?

— А чтобы удобнее было стекла бить, — безразлично ответил Гиббон, и старшие опять захохотали.

Под их дружный хохот Кузнечик, мокрый от стыда, вылетел из кафе, пряча в зажиме протеза комок салфетки. Кто им сказал? Откуда они узнали?

В Чумной комнате по стенам летели звери. Подстерегая беспечных прохожих, в засаде прятался Гоблин. Кузнечик сел перед тумбочкой, на которой стояла пишущая машинка, и разжал зажим. Салфетки не было. Кулак руки-не-руки не сжимался по настоящему. Кузнечик зажмурился, потом открыл глаза и отстукал на клавишах то, что помнил и без бумажки. Выдернул листок и спрятал в карман. Он был расстроен. Дирижаблем. Потому что не мог понять: при чем тут дирижабль? Они толстые, неуклюжие, и давно уже вымерли. А еще тем, что старшие знали про стекло. Что это он его выбил.

— Самое обидное, — сказал Кузнечик, — самое обидное, что это кто-то из вас им рассказал.

— Чего? — переспросил Горбач, свесившись сверху.

— Ничего, — сказал Кузнечик. — Кому надо, тот расслышал.

Красавица был в бумажной короне с загнутыми краями. Он улыбался, но его улыбке не хватало зуба. Вонючка во второй такой же короне улыбался выжидающе и с интересом. Его улыбка была чересчур зубастой. Сиамец вырезал из журнала картинки. Он поднял на Кузнечика стылые глаза и опять защелкал ножницами.

— Кто кому чего сказал? — не выдержал Вонючка. — И кому чего надо было услышать?

Горбач опять свесился вниз.

— Про стекло, — сказал Кузнечик. — Что это я его разбил. Старшие знают.

— Это не я! — выпалил Вонючка. — Я чист. Никому никогда!

Сиамец зевнул. Горбач возмущенно завозился в одеялах. Слон ковырял карман комбинезона.

— Я им сказал. Что Кузнечик… Очень хотел вас выпустить. Очень разволновался. Я им так сказал.

— Кому? — Вонючка сдвинул корону набок и поковырял в ухе. — Кому ты это сказал?

— Им, — Слон неопределенно помахал рукой. — Большому, который спросил. И еще тому, который рядом стоял, ему — тоже. Нельзя было? Они не обиделись.

Незабудковый взгляд Слона устремился к Сиамцу, палец потянулся в рот.

— Нельзя было, да?

Сиамец вздохнул.

— Сильно досталось? — спросил он Кузнечика.

— Нет, — Кузнечик подошел к Вонючке и подставил ему карман. — Достань. Я тут кое-что записал для твоих писем. Чтобы ты упомянул.

Вонючка рванул карман, выхватил бумажку и завертел в руках, внюхиваясь в написанное.

— Ого, — сказал он. — Ничего себе… Думаешь, нам это пригодится в хозяйстве?

Горбач спустился со своей кровати, взял у Вонючки листок и тоже прочел.

— Дирижабль? Что это значит?

— Я, конечно, могу написать, что бедный парализованный малютка хочет заняться воздухоплаванием, — мечтательно протянул Вонючка. — Мне не трудно. Но правильно ли это поймут?

— Это название песни, — перебил Кузнечик. — Или группы. Сам не понял. Если, конечно, Гиббон не пошутил.

— Выясним, — Вонючка спрятал листок. — И напишем.

Слон тяжело протопал по журнальным обрезкам и остановился рядом с Кузнечиком.

— Я тоже хочу корону, — прохныкал он. — С зубчиками. Как у него. — Слон показал на Красавицу.

Вонючка протянул ему свою.

Слон спрятал ладони за спину:

— Нет! Как у него. Красивую!

Горбач снял корону с Красавицы и нахлобучил на Слона. Чтобы она не упала, ему пришлось ее приплюснуть. Сияющий Слон отошел от него, держась очень прямо.

— Обошлось без рева, — обрадовался Горбач. — Повезло.

Сев на свою кровать, Слон осторожно ощупал голову.

Вторники — меняльные дни. После Помпея я не был на первом. Как-то меня перестал привлекать этот этаж. Можно назвать это трусостью, но на самом деле это выжидание. Есть плохие места и есть временно плохие места. Временную «худость» можно переждать. Я думаю об этом все утро. О том, как соскучился по меняльным делам и что времени после Помпея прошло достаточно, чтобы первому перестать быть плохим местом.