Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

— Может, готовятся на нас напасть? — сказал Горбач.

— А может, нападают друг на друга? — предположил Кузнечик.

Горбач отстукал слово нападение.

— А может, это рушится империя Спортсмена, — сказал Волк. — И сейчас в нас полетят ее осколки.

В дверь кто-то тихо поскребся.

— Ну вот, — сказал Волк. — Что я говорил? Уже летят.

Красавица испуганно спрятал апельсин за спину.

— Или все же за ящиком пришли, — сказал Слепой.

Но это был Фокусник. Грустный Фокусник в полосатой рубашке, с костылем под мышкой и бельевым мешком.

— Здравствуйте, — сказал он. — Можно войти?

Он был похож на человека, сбежавшего от беды.

— Там что, и правда что-то рухнуло? — испугался Горбач.

— Тебя отпустили? — удивился Кузнечик. — Я думал, не отпустят.

— Там два новичка сразу прибыло, — застенчиво объяснил Фокусник. — Я собрался — и сразу сюда. Им теперь не до меня, а я давно хотел к вам. Можно мне остаться? — он покосился на стену и быстро отвел глаза.

— А что-нибудь полезное ты принес? — поинтересовался Вонючка.

— Он умеет фокусы показывать, — быстро сказал Кузнечик, краснея за Вонючку. — С платком и с картами. И с чем угодно.

— Проходи, — сказал Волк. — Выбирай кровать. А что за новички?

Фокусник, постукивая костылем, прошел к свободной кровати и положил на нее вещи.

— Один нормальный, — сказал он. — А второй страшный. С родинкой. Как будто шоколадом облили. Почти все лицо, — Фокусник прикрыл ладонью лицо. — Ой, гитара! — ахнул он, опуская руку и впиваясь взглядом в гитару на подушке Волка. — Откуда?

— Умеешь? — живо спросил Волк.

Фокусник кивнул. Он смотрел только на гитару.

— Повезло, — обрадовался Волк. — Я уж боялся, что свихнусь над этим самоучителем. Давай, сыграй что-нибудь.

Фокусник простучал к кровати. Волк уступил ему место.

Устраиваясь с гитарой, Фокусник деловито откашлялся, как будто собирался петь.

— Вкус меда, — объявил он.

Кузнечику сразу вспомнилось, что и фокусы свои он объявлял специальным, не своим голосом. Фокусник заиграл и, действительно, запел, хотя петь его никто не просил, но ему, должно быть, хотелось показать все свои таланты сразу. Голос у него был тонкий и пронзительный, играл он уверенно и пел тоже. Видно было, что он по-настоящему умеет играть и петь и не стесняется своего голоса. Вокруг него собрались все, кроме Вонючки, который продолжал рисовать.

— И я вернусь к меду и к тебе, — выводил Фокусник трагичным фальцетом, раскачиваясь над гитарой, и сам себе подпевал, — турум-турум, — встряхивал волосами и отрешенно смотрел в стену. В конце песни голос его совсем охрип, а глаза увлажнились. Следующую песню он только играл и даже объявлять ее не стал. Третью песню он назвал «Танго смерти» и на ней в первый раз сбился. Кузнечику от песен Фокусника стало грустно, остальным, как ему показалось, тоже.

— Еще я на скрипке умею, — сказал Фокусник, разделавшись с «Танго смерти». — И на трубе. И на аккордеоне. Немножко.

— Когда только успел? — удивился Волк.

Фокусник скромно потренькал струной.

— Да вот так. Успел.

Самодовольство вдруг исчезло с его лисьего личика, оно жалобно скривилось, и Фокусник отвернулся.

«Вспомнил что-то Наружное, — подумал Кузнечик. — Что-то хорошее». Ему стало жалко Фокусника и он попросил:

— Покажи фокус с платком. Тот твой, самый лучший.

Фокусник зашарил по карманам.

— Не всегда получается, — предупредил он. — Мало тренируюсь.

Вонючка отъехал от стены и с интересом уставился на Фокусника.

За его спиной, в отведенном ему углу, открылось что-то страшное с вывороченными ноздрями, пупырчатое и пучеглазое. Все сразу увидели это «что-то» и забыли про фокусы.

Фокусник перестал искать платок.

— Это кто? — спросил Волк в ужасе. — Ты кого нарисовал?

— Гоблина, — радостно сообщил Вонючка. — В натуральную величину. — Правда, хорошенький?

— Да, — сказал Горбач. — Прямо хоть завешивай.

Вонючка счел это комплиментом. — Нет, правда? — спросил он. — Кровь стынет?

— Точно, стынет, — согласился Горбач. — А еще сильнее остынет, если забрести в тот угол ночью с фонариком.

Вонючка захихикал.

— Покажи, как делать сок, — попросил его Красавица, протягивая апельсин.

Вонючка схватил его и быстро очистил. Разделил на дольки и, давясь ими, объяснил оторопевшему Красавице:

— Маловато тут для сока. Лучше просто так съесть.

Он великодушно протянул Красавице одну мокрую, раздавленную дольку:

— Ешь, это полезно. Куча витамина С.

Тишина. Запах пыли и сырости. Вот что такое Перекресток ночью. Я сидел возле кадки, в которой росло что-то обглоданное и пересохшее, трогал этот скелет растения и читал надписи, покрывавшие кадку сверху донизу. Кабан, Тополь, Гвоздь… Все клички незнакомые. Буквы почернели и выглядели, как полустертый орнамент. Но кое-что можно было разобрать.

Перекресток освещался двумя настенными лампами. Одна — с бордовым абажуром — освещала угол с телевизором. Вторая — с треснувшим синим плафоном — низенькое продавленное кресло у противоположной стены. А вся центральная часть — с диваном, полузасохшими растениями и мной — тонула в полумраке. Поэтому читал я почти на ощупь, воображая себя Слепым. Иногда с помощью зажигалки. Довольно бессмысленное занятие. Но лучше, чем ничего.

«Кистеперые рыбы вымерли не совсем», — озадачила меня очередная надпись. Сразу после нее некий Завр сообщал: «Ухожу тропой койотов». Куда — не уточнил. Наверное, тоже вымирать. Ниже было стихотворение. Посвященное девушке. «Твоим рукам, твоим ногам, тарам-парам-тарам-парам…» Стихотворение удивило меня сильнее, чем незнакомые клички. Жутко корявое, оно было посвящено какой-то конкретной девушке. Иначе автор не упоминал бы «дивные пегие косы». Я не совсем понял, что значит «пегие», но это явно был не тот цвет, которым принято восхищаться.

Мы с девушками общались мало. Вернее, вообще не общались. Хотя их корпус соединялся с нашим общей лестницей, насколько я знал, к ним никто никогда не поднимался. В своем корпусе они жили на третьем этаже, который в нашем занимали воспитатели. На втором располагался лазарет, а что было на первом, я не знал. Наверное, таинственный бассейн на вечном ремонте. Мы с девушками сталкивались только в кинозале на субботних сеансах. Они сидели отдельно и в разговоры не вступали. Во дворе гуляли только по территории, примыкавшей к их крыльцу. Я не знал, кто установил такие строгие правила, но догадывался, что не дирекция. Иначе они бы нарушались. А они не нарушались.

В стихотворении говорилось о каких-то переданных пластинках. О книге: «… что ты уронила на голову мне, чуть поведя плечом…» Уронить книгу кому-нибудь на голову можно только в библиотеке, стоя на стремянке. А девушки общей библиотекой не пользовались.