Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

— Да, да, сядешь на электричку до Ла-Патерналь, спросишь у кондуктора, где сойти, сойдешь в Ла-Патерналь, сядешь на восемьдесят восьмой и будешь там.

— Да, Сильвио, лучше поезжай сейчас, — сказала мама, обнадеженно улыбаясь. — Надень синий галстук. Я зашила и погладила.

Одним прыжком я очутился в своей комнате и, одеваясь, слышал, как еврейка жалостливым голосом рассказывала об очередной семейной сцене.

— Вы не представляете, фрау Дродман! Он пришел пьяный, совсем пьяный. Максимито поехал в Кильмес насчет работы. Я выхожу с кухни, а он тычет кулак мне в лицо и говорит: «Подавай еду, живо… А где твои чертов сын, почему он не вышел на работу?» Разве это жизнь, фрау, разве это жизнь?.. Я быстренько иду на кухню, включаю газ, а сама думаю, что будет, если сейчас вернется Максимито, и вся дрожу. Боже мой, фрау! Я быстренько несу ему печенку с яичницей на сливочном масле. Он же не ест на растительном. И тут — вы бы видели фрау — он делает вот такие глаза, морщит нос и говорит: «Убери эту тухлятину». А яички были свеженькие. Разве это жизнь, фрау, разве это жизнь?.. И яички, и масло — все летит на кровать. Я бегу к дверям, а он встает и начинает колотить тарелки. Разве это жизнь? И даже — помните, фрау, — ту красивую супницу, он не пожалел даже красивую супницу. Мне стало страшно, а он — бум, бум! — вот так, стал бить себя в грудь… Это же просто ужас, фрау, что он кричал: «Свинья, я хочу умыть свои руки твоей кровью!»

И сеньора Найдат глубоко вздыхала.

Втайне я подсмеивался над злоключениями еврейки. Завязывая галстук, я не мог сдержать улыбку, представляя себе ее мужа — здоровяка, седовласого поляка с носом какаду, жаждущего крови доньи Ребекки.

Синьор Иоссия Найдат был евреем не менее благородным и великодушным, чем какой-нибудь гетман времен Собесского. Это был удивительный человек. Он исступленно ненавидел евреев, и, для выражения своего своеобразного антисемитизма, пользовался сказочно-непристойной лексикой. Естественно, он ненавидел их всех поголовно.

Приятели-негоцианты частенько обманывали его, но он не хотел верить в это, и, к отчаянию сеньоры Ребекки, дом был постоянно полон толстых немцев-иммигрантов и прочих жалкого вида авантюристов, которые, восседая за столом, поглощали бесконечные сардельки с капустой и громогласно смеялись, поводя мутными голубыми глазами.

Старый еврей оказывал им покровительство и в конце концов пристраивал куда-нибудь, пользуясь своими связями маляра и франкмасона. Некоторые надували его; так, например, один пройдоха постоянно таскал со стройки доски и краску.

Когда сеньор Найдат узнал, что его протеже сторож отплатил ему таким образом за содеянное добро, он призвал в свидетели небеса, прося поразить неблагодарного. Он был похож на самого разгневанного Тора… Но этим все и закончилось.

Его жена была алчной и скупой.

Как-то раз, когда сестра была еще совсем маленькой, мы зашли к ним в гости. Залюбовавшись черешней, клонившей отягощенные спелыми ягодами ветви, сестра робко попросила сорвать ягодку.

— Деточка, — наставительно произнесла госпожа Ребекка, — хочешь ягодку, попроси маму — она тебе купит на рынке.

— Еще чаю, сеньора Найдат?

Еврейка продолжала жалобиться:

— А потом он кричал, фрау, и все соседи слышали: «Жидовская дочка жида-мясника, где же твой сынок, которого ты покрываешь?» Как будто он сам не еврей, а Максимито не сын его.

Что правда, то правда — госпожа Найдат и великовозрастный оболтус Максимито понимали друг друга с полуслова и совместными усилиями под разными предлогами вымогали у франкмасона деньги на разные глупости; сеньор Найдат знал об этом сообщничестве, и одно только упоминание о нем выводило его из себя.

Максимито, корень стольких раздоров, был двадцативосьмилетним шалопаем, больше всего стыдившимся своей профессии маляра и своего еврейского происхождения.

Чтобы скрыть, что он просто-напросто рабочий, Максимито одевался солидно, носил очки и перед тем, как лечь спать, втирал в руки глицерин.

Помню некоторые из его замечательных проделок.

Как-то раз он тайно получил деньги, которые задолжал отцу хозяин некой гостиницы. В те поры ему было двадцать лет и, чувствуя в себе пробуждение музыкального гения, он купил на эти деньги прекрасную позолоченную арфу. По совету матери, Максимито сказал, что выиграл деньги в лотерею; сеньор Найдат смолчал, бросив на арфу недобрый косой взгляд, приведший заговорщиков в трепет, словно Адама и Еву перед грозным ликом Иеговы.

Прошло несколько дней. Максимито пощипывал арфу, старая еврейка млела. Что ж, дело обычное. Сеньора. Ребекка превозносила перед приятельницами способности Максимито; те, полюбовавшись арфой, стоявшей в углу столовой, соглашались.

Однако, несмотря на свое великодушие и благородство, сеньор Иоссия проявлял себя иногда человеком здравомыслящим и вскоре дознался, в какую же именно лотерею выиграл арфу его везучий сынок.

Надо сказать, что сеньор Найдат, человек огромной физической силы, оказался на этот раз на высоте и, следуя рекомендациям царя Давида, проявил себя не словом, но делом.

Была суббота, но сеньору Иоссии было ровным счетом наплевать на законы Моисеевы: угостив для начала двумя хорошими пинками жену, он взял Максимито за шиворот, повытряс из него пыль и вышвырнул на улицу, после чего распахнул окно гостиной и обрушил арфу на головы соседей, дружно наслаждавшихся спектаклем.

Такие вещи скрашивают жизнь, и поэтому соседи говорили обычно о старике:

— Замечательный человек — наш сеньор Найдат.

Закончив туалет, я вышел попрощаться.

— До свидания, фрау; привет мужу и Максимито.

— Ты не забыл поблагодарить? — вмешалась мама.

— Я уже поблагодарил.

Еврейка оторвала алчущий взгляд от хлеба с маслом и томно пожала мне руку. Она явно желала про себя неудачи всем моим начинаниям.

Было уже темно, когда я приехал в Паломар.

На мой вопрос о том, где находится училище, куривший под зеленым фонарем на перроне старик, не вдаваясь в излишние подробности, махнул рукой куда-то во тьму.

Я понял, что большего от него не добиться, но, не желая вводить его во искушение, поблагодарил и, зная ровно столько же, сколько знал до этого, двинулся в путь.

Не выдержав, старик крикнул:

— Эй, сынок, выручи десятью сентаво.

Поначалу я решил было не поощрять его, но тут же мелькнула мысль, что, если бог все-таки есть, он может помочь мне, как я помогаю старику, и, скрепя сердце, я подошел и сунул ему какую-то мелочь.

На сей раз оборванец оказался более словоохотливым. Указывая трясущейся рукой в темноту, он проговорил.

— Смотри, сынок… пойдешь все пряменько, пряменько, и налево и будет ихний офицерский клуб.