Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)

это душа Ивана Аврамовича,

а это — Пылыпа Мосеича.

После этого моя рука пытается, если уж не мою душу опростить, так эти чужие души усложнить: то есть, изувечить, раздробить на части… И что же? Не выходит. Попробуй сам, если не веришь. Они просты, как… гипофиз. Его можно разжевать целиком, как мелкую ягоду, но разделить на непохожие, иные по отношению друг к другу части невозможно!.. Нет более простых вещей в нашем свете. Только вечность проще: её нельзя и нарисовать. Но в каком свете та вечность? Вот что я думаю о «Тристане», и всё — верно думаю, если исключить из моих определений слово «нельзя». Так как «Тристан» утверждает: можно. Тогда всё, что я неверно думаю, включая слово «нельзя», я думаю о мясопроизводстве. Кажется, мне стало трудно выражаться внятно. Но ты простишь мне мой романтизм: в конармии Будённого и конь может стать всадником. Или евреем. Или романтическим писателем.

Как видишь, почти всё главное я понял. Я только одного не понял, у меня самого начинает кружиться голова, когда я пытаюсь это понять. Ладно, это постоянное расщепление реальности, этот синтез и распад повествования, это его закругление, это вечное вращение, возвращение к началу, почти неотличимому от конца, если бы не нарочно оставленные на последней табличке — она же, согласно номеру и содержанию, первая — маленькие дефекты, эти небольшие неточности при повторении, крошечные изменения, превращения… Я отлично вижу, чем всё это сделано, и во что оно само собою превращается, складывается в пути, во вращении формы: этих вложенных друг в друга китайских шаров. Но вот что… Если табличка № 1 реально первая, а она реально первая, о том свидетельствует вся номерация, и повторяю — всё содержание, то КАК на ней могут появиться изменения? Как вообще возможны превращения того, чего ещё не было, что появилось ВПЕРВЫЕ? Вот от этого-то у меня и кружится голова: КОГДА эта первая табличка?

То есть, например, если что-то действительно происходит, если что-то действительно есть, например… например, я умер, то когда я об этом пишу?

Если подумать ещё, то начинают грызть ужасные сомнения. В чём? А хоть и в действительности действительного. Усиливает сомнение постоянное чувство вины, меня преследующее: перед людьми, перед инстанциями, перед женщинами… Я, вон, даже в ОВИРе чувствую себя виноватым, хотя — в чём бы это? Поверь, сидя там, я точно знаю, что не виновен ни в чём, а вину чувствую. Я ж не в белой горячке, знаю реальность, в которой обретаюсь, и не нахожу в ней ни одной причины для такого чувства вины. Но видимо в глубине моей существует знание другое, тайное, по меньшей мере — существует подозрение, что вот это моё знание, первое, не единственно. Что и реальность, мне известная, не единственна, есть и другие. А в других может быть… всё совсем иначе, да просто как угодно. В какой из этих реальностей я живу на самом деле, вот ведь какой вопрос. Ответ: да хоть во всех сразу. А умом постигаю лишь одну из них, может, и не самую существенную.

Чтобы не впасть в отчаяние, остаётся лишь упрямо твердить, наблюдая вращение призрачных форм: вертись, вертись дальше, не останавливайся. Что соответствует: я не умирал, не умер, я не умру. Я не умираю.

Знаешь, я некоторое время помолчу, а? Мне надо бы собраться с мыслями… Не обижайся. И не дёргайся: с книгой всё будет в порядке. И меня не дёргай.

Привет, сестричка!

Что же это, я тебе не надобился лет десять, а теперь вдруг понадобился? Но так и быть, напишу — что тут у меня есть…

Есть, прежде всего, ветер. Точнее — жуткий шторм. Далее: на почте служит женщина по имени Правда Кирова. Нисколько не вру. Купить у населения продукты нельзя. Летают и очень больно кусаются слепни. Даже в коровах есть нечто враждебное. О диких животных, или птицах — вовсе умолчу… За мной постоянно следят. Все. Над головой всегда кружатся разведчики, коршуны.

Кстати, о коршунах, их тут зовут канюками, или фамильярно — канями… Они всегда в небе. На них обычно избегают глядеть прямо. Встречаю, скажем, лесника. Тоже зловещая фигура… Говорю ему: «Ветер, ветер-то какой, не к ливню ли?» А он и отвечает: «К землетрясению!» И смотрит не в небо, ни ресничкой в ту сторону, а в землю. И так все и всегда. Потому у них такие здоровые холки.

А теперь сюда собралась ещё ты! Это будет последняя капля…

Может, тебе покажется, что я неудачно шучу. Но покажи мне человека, который вообще станет здесь шутить? Плюнь-ка ты на свою затею. Купи себе дом на Чёрном море, пока не вздорожало там… А встречаться нам с тобой незачем. Так и скажи отцу.

Скажи ему также, если бы не мать… я бы и с ним отказался встречаться. Ты поняла? Ну, и передай.

Писать мне тоже больше не надо, поэкономь на бумаге — купишь в Крыму и Воронцовский дворец. Да и у меня тут мусорной службы нет, приходится самому сжигать, а на дым слетаются все враждебные мне духи со всех концов света. Враждебны же они все: человекоподобные и без всякого подобия, перезрелые и совсем слюнявые, и с гербами во лбах, и в блестящих касках… И сладко подвывают им ужасные Сирены, аккомпанируя себе ударами в глиняные макитры, нахлобученные на варенки тынов.

Любезный Фёдор Васильевич!

Ваши подозрения, они же обвинения, просто смехотворны.

Для начала Вы пишете, что у моего нового вступления к роману хулиганский привкус. Отвечаю: я уверен в том, что сейчас и требуется такой. Это — соц. заказ, если хотите, наших дней. Сегодня сам голос времени — хулиганский.

Дальше Вы предъявляете претензии к переводу, утверждая, что я слишком осовременил роман параллелями с существующим актуальным моментом, как будто может существовать неактуальный момент! жаргонными выражениями и т. д. Что Вы нашли в книге множество несоответствий с действительностью того века: географических, психологических и проч. Отвечаю: я старался держаться поближе к оригиналу. Все претензии — к автору.

Вот, именно тут Вы и проговариваете своё основное обвинение. Вы пишете, что у Вас есть подозрения в адрес автора. Что, будто бы, Вам ясно, что я подделал его. То есть, что я сам сработал этот роман и придумал для него фальшивого автора. Что, будто бы, Вы в этом абсолютно уверены. Вы пишете: вся эта «хроника» — собственные комментарии «некоего О. Д. Исаева», его «приписки» к несуществующей книге. И, кроме этого, Вам «кажется», что книга действительно нуждается в комментариях, только не таких, как мои. Потому что мои-де намеренно запутывают дело дополнительно. Особенно, пишете Вы, в комментариях нуждаются последние эпизоды. Честно говоря, это уж слишком… Креститься надо, если кажется. А если Вы не хотите печатать книгу, так прямо и скажите.