Мариам Юзефовская - Разлад

– Саша, успокойся. Ты же сам понимаешь. Время такое, – всхлипнула мать. – Что ты все на время сваливаешь? Ты посмотри на людей. Какие люди стали! Прошу на днях Клюева: «Давай с Драчом поговорим. Ты же замполит». Он в сторону, а ведь честный мужик, столько лет вместе. Потом заходит, чего-то жмется, трется. Ну, думаю, совесть заела. А он говорит: «Не пойду я против Драча. Не могу. Мне в Москву в академию позарез нужно. Пока буду учиться, может, жену подлечат. Совсем плохая стала».

– Ну что ты на него-то наседаешь? Сам знаешь, одна у них надежда осталась – на Москву, – начала мать оправдывать Клюева.

– Я-то знаю, – с горечью сказал отец. – Но ты посмотри, что получается: у него жена, у меня дети. Все мы честные, все мы хорошие, а верховодит эта сволочь, и покровителей имеет… Он еще и издевается. Пришел ко мне, показывает эту бумагу: «Хорошую дочь воспитал ты, майор». Как такое слушать? Легко, по-твоему?

Я одеялом накрылась с головой и тихонько заплакала. Очень жалко было отца. Да и себя тоже. А потом вдруг у меня в голове как будто что-то прояснилось: «Что же себя жалеть? Этим людям в поселке, им ведь куда хуже». Еще несколько раз всхлипнула и заснула.

А в школе все наладилось. Я сидела теперь с Вовкой Драчом, только меня это не радовало. Что-то разладилась наша дружба. Начали мы с ним ругаться и даже дрались потихоньку под партой ногами. Раньше он мне всегда уступал, а теперь стал все назло делать, да еще Алексу всякие каверзы подстраивать. То рубаху бритвочкой порежет, то из книжки листы вырвет. И все Варваре Николаевне жалуется. А Варвара Николаевна чуть что – сразу в крик, по столу кулаком стучит. А если сильно разозлится, так за ухо схватит и выкручивает изо всех сил. Нас, гарнизонных, и пальцем не трогала, а местных даже указкой била. Не любили ее ребята.

И Алекс хмурый какой-то стал. На перемене отойдет в сторонку, ни с кем не разговаривает, молчит, все думает чего-то. И я решила – надо перед ним повиниться, да еще мама каждый день свое талдычит: «Извинись перед тем мальчиком».

Однажды сижу на уроке, гляжу в окно. А там у крыльца сани наши стоят – и Рафгата нет – наверное, за папиросами в ларек пошел. А возле саней Алекс стоит, ежится, видно холодно было ему в фуфаечке. Он теперь часто уроки прогуливал: или сам не придет, или учительница с урока выгонит. Все ему волчьим билетом грозила. Я его как увидела, сразу решила: «Сейчас пойду и прощения попрошу». Руку подняла и спрашиваю:

– Варвара Николаевна! Можно мне выйти? У меня живот разболелся.

Ребята засмеялись, а Варвара Николаевна прикрикнула на них и говорит:

– Конечно, Сашенька, иди. Может, тебя проводить? – Я испугалась. Вдруг за мной увяжется?

– Нет, не надо, я сама.

А туалет у нас во дворе был. Я шубу надеваю, а ребята смеются:

– Проводите ее, проводите! А то в дырку провалится. Варвара Николаевна как стукнет указкой по столу, как закричит на них:

– А ну молчать! Бандитское отродье!

Выскочила я на крыльцо, смотрю, Алекс Чубчика хлебом кормит. Хлеб черный-черный, липкий такой, с половой, с остями. Я пробовала, местные ребята угощали. Горький, не то что у нас в военном городке – вкусный, белый, пушистый.

Подошла к Чубчику и сахар ему даю, всегда для него припасала из дома. А Алекс как закричит:

– Отойди от лошади. Мне Рафгат никого не разрешил подпускать.

Я про себя возмутилась: «Еще чего, наша лошадь, да я еще и подойти не могу!» Но сдержалась, спокойно так говорю ему:

– Это он чужим не разрешает. Своим можно. А он усмехается:

– Ты для меня кто? Чужая! Фискалиха несчастная!

– Это я фискалиха? – Возмутилась, вспыхнула.

– А кто же – как не ты? Кто нажаловался на Розу Каримовну и моего отца?

Сама чувствую – прав он, прав, а обидно. Стала объяснять, себя выгораживать, оправдываться. Говорю и сама не могу понять – то ли это правда, то ли вранье:

– Мы – дети военных. Нам нужно быть бдительными. Может, они враги?! Откуда ты знаешь?

– Эх ты! – выдохнул с ненавистью Алекс. – Уходи отсюда! – И стал меня потихоньку отталкивать от саней. – Уходи!

Тут уж я не вытерпела.

– Ты чего меня от Чубчика отпихиваешь? Он меня любит. Я его каждый день сахаром кормлю. Не то что ты – черным хлебом. Небось, сами пьете чай с солью, как эти калмыки. У вас и для себя сахара нет.

Смотрю – он побледнел, в лице переменился, зубы сцепил, и глаза стали белые. «Чего же я наделала, – думаю, – за что я его так?»

– Алекс! – закричала я. – Прости, Алекс! Я не хотела!

А он схватил кнут и давай меня хлестать. Три раза ударил. Два раза я увернулась. Мне только чуть по спине досталось. А на третий раз кнут пришелся прямо мне по лбу. Кровь как хлестанет, сразу все глаза залило. Я снегом рану затираю. Здесь Рафгат неизвестно откуда появился, Варвара Николаевна прибежала. Рану йодом заливают, боль такая – слезы сами из глаз льются. А я думаю только об одном: «Ну теперь Алекса точно из школы с волчьим билетом выгонят». Варвара Николаевна меня перевязывает, у самой руки трясутся, бледная. И все шепчет:

– Как же я так недосмотрела? Как же так? Что-то теперь будет? Господи, как чувствовала, ведь не хотела одну отпускать!

А я ей говорю:

– Вы здесь ни при чем. Это все Чубчик. Он шарахнулся, я поскользнулась – и головой прямо о сани.

Она остановилась, замерла, голос дрожит:

– Правда, Чубчик? Ты ничего не путаешь?

– Правда, конечно, правда.

А здесь Вовка вмешался:

– Какой Чубчик? Ее же эта немчура фашистская, этот Алекс кнутом бил. Я сам в окно видел.

«Ну, – думаю, – не бывать по-твоему». И все твержу:

– Какой Алекс? Это тебе померещилось. Это же Чубчик! Вот у ребят можете спросить!

А ребята стоят, молчат. Под ноги себе смотрят.

– Ну ладно, – ехидно спрашивает Вовка, – а кнут где? Тоже Чубчик унес?

– Кнут? – говорит Рафгат. – Я его по дороге терял.

У меня прямо от сердца отлегло.

– Видишь, Алекс ни при чем.

Здесь Вовка рассмеялся злорадно и говорит мне:

– Видно, недаром ты немцев защищаешь! Сама немка, наверное!

Я прямо опешила.

– Ты что, с печки свалился что ли? Какая я немка? Мы же русские!

– А фамилия у тебя какая? Мейн. Ага! Это немецкая фамилия. Мне отец сказал.

– Ты с ума сошел! Мы еще при Петре Первом в Россию переселились. У деда даже с той поры охранная грамота сохранилась.

– Вот видишь! Немцы вы. Сама созналась. Шила в мешке не утаишь. Поэтому и Алекса покрываешь. Кровь в тебе заговорила немецкая.

Мне стало обидно до слез.

– Вранье! Мы русские. Понимаешь, русские, самые настоящие, – начала оправдываться, будто в чем виновата. – У нас в роду один ученый был. О нем в книге написано: «Александр Александрович Мейн – русский ученый».

– Что там про этого Мейна написано – чепуха, – усмехнулся Вовка. – Еще неизвестно, кто писал. Может, такой же, как он. Все вы шибко грамотные. Друг за дружку крепко держитесь, тем и живы. Ну ничего, будет и на нашей улице праздник. Думаешь, твоего отца зря в дивизию вызвали?