Мариам Юзефовская - Разлад

Мебель в особняк таскали через длинный, узкий, словно кишка, проходной двор. Несмотря на воскресный день, он тотчас обезлюдел, словно все вымерли, точно по приказу захлопнулись двери квартир, опустились занавески на окнах. Лишь только у подворотни осталась маячить тощая фигура старика в драной ермолке и халате. Он что-то бормотал, то всхлипывая, то тихонько смеясь. Раскачивался из стороны в сторону. Осенний пронизывающий ветер разметывал полы халата, открывая голые высохшие ноги. Но вдруг словно очнулся. Поднял тяжелые веки, оглядел двор пронзительным зорким взглядом и крикнул высоким гортанным голосом: «Жмонес, пагелбети! Вагис!» (Люди, помогите! Воры!). Сая остановился словно вкопанный. «Стойте!» Опустил на землю трюмо, что тащил вместе с Можейко и дворником. «Лаук (Пошел вон)», – закричал дворник, поднял обломок кирпича и замахнулся. Старик засмеялся громко, хрипло. И, тыча грязным худым пальцем в их сторону, запел, забормотал, притоптывая в такт клумпами: «Расибайдите, вагис! (Испугались, воры!)». Можейко заметил, как осторожно зашевелились занавески на окнах, спиной, затылком, всей кожей почувствовал буравящие недобрые, настороженные глаза, выглядывающие украдкой в щели. «О чем это он? Чего кричит?» — тревожно спросил у дворника. Тот искательно улыбнулся, показал пальцем на лоб. «Юридически старик прав, – не то для себя, не то для Можейко угрюмо сказал Сая, – раз тащим чужое, значит, мы – воры». Можейко бросил в его сторону яростный взгляд. Коротко, жестко прикрикнул на дворника: «Бери!» Первый подхватил неудобную резную боковину. Они шли мелким шагом к черному провалу подворотни. В зеркальной поверхности трюмо попеременно отражались то клочок хмурого осеннего неба, то плотно зашторенные окна. Темная каменная арка подворотни с обвалившейся лепниной начала срезать ломоть за ломтем плывущее отражение, пока совсем не погасила его. «Интересная штука – человек, – бормотал Сая, идя впереди и придерживая рукой створку. Голос его, отраженный облупившимся сводом и выщербленными стенами подворотни вдруг зазвучал гулко, грозно. – Тысячу лет назад ему предрекли: «Время разбрасывать камни и время собирать их. А он не внемлет». Можейко не откликнулся. Неприязненно промолчал, подумав насмешливо: «Умник». Когда установили трюмо, вдруг спохватился: «А шкаф? Там, кажется, есть приличный шкаф орехового дерева. Нужно взять».

К вечеру расставили мебель. Навели порядок. Дворник жарко натопил печи. Можейко как-то не верилось, что отныне этот дом будет принадлежать ему. Он прислонился к горячим изразцам печи. Чувствовал, что губы распустились в блаженной глуповатой улыбке, но ничего не мог с собой поделать.

Наскоро собрали холостяцкий стол. Дворник поначалу смущенно улыбался, отнекивался: «Не, понас, не. Не галима!» Но банку тушенки и буханку хлеба взял охотно. Когда дверь за ним захлопнулась, Сая сказал печально, с болью: «Слышали, как он к вам обратился? Понас (господин). Не драугас (товарищ), а понас». Можейко махнул рукой: «Мелочь, чепуха. Просто привык». Хоть выпил немного, всего рюмочку, но хмелел быстро, стремительно. И сам не мог понять, от чего. То ли от водки, то ли от всей этой суматохи и сумасшедшей удачи, неожиданно свалившейся на него.

– Нет, не скажите, – талдычил свое Сая, – в этом деле мелочей нет. Это принципиальный вопрос.

Можейко слушал в-пол-уха. Копался в ящиках письменного стола. Книги, рецептурные справочники, бланки – все это он аккуратно раскладывал в стопки, сортировал. Внезапно из среднего ящика выпал тугой рулончик, перевязанный бечевкой. Он развернул его. Перед ним был холст картины. Сая заинтересовался. Подошел поближе: «Вы родились в рубашке! Конечно, не Брейгель. Нет. Перепев. Но сделано сильно. С божьей искрой! Философская вещь. Повесьте здесь. Над столом». Можейко вгляделся. Вытянувшись цепочкой, слепцы идут к обрыву… Тогда ничего особенного в этой картине не увидел. Да и не до того было. Жизнь крутилась праздничным колесом. Вскоре приехала Олимпиада Матвеевна. К его удивлению, освоилась, быстро привыкла и к тому, что стала Мажейкене вместо Можейко, и к особняку на улице Пирмине, и к сытному стабильному пайку. Вскоре в доме появилась Даша, какая-то десятая вода на киселе по линии Липочки. А с рождением Ирины им отошел уже и нижний этаж. Сам Можейко в это не вникал. С раннего утра до поздней ночи – служба. Стремительно тогда шел в гору. А Сая году в 47-м куда-то сгинул. Как в воду канул. Встретил его зимой в году пятьдесят пятом. Тогда многие неизвестно откуда выплывали. Сая был в фуфайке, каком-то затертом треухе. Конечно, сам бы не узнал никогда. Но тот окликнул, поздоровался. Сбивчиво, путано начал объясняться, совать какие-то справки. Рассказывать, как мыкается без работы, жилья. Он слушал его, а страх тёмной пеленой покрывал с головы до ног. В воздухе поплыл тошнотворный сладкий запах сирени. Но пересилил себя, пообещал помочь. А ночью мучился, ворочался: «Не связывайся. Дело темное. Еще неизвестно куда все повернется». Но обещание свое выполнил. Помог. В эти дни нервничал. Больше обычного ярился на Липочку за бессмысленные траты: «Случись что со мной, на что жить будешь?» После взял себя в руки. Успокоился. И даже устыдился: «Чего шарахаешься? Чего трусишь? Разве что путное сможем сделать, если будем жить с оглядкой?»

«Угу, – усмехнулся Можейко, – тогда ты был, конечно, большой смельчак. Все нипочем. Один твой фортель с теннисными кортами чего стоит. «Товарищи, как можно? У нас не хватает средств на оборудование заводов, а тут десятки тысяч – на прихоть», – он зло передразнил себя. Ну и что? Чем кончилось? Богданас подписал смету. И деньги изыскал. К лету уже были построены для Первого три теннисных корта. Один около дома, другой – на даче, третий — на взморье. И яхту купили. Первый был большим поклонником спорта.

Тогда тебе все сошло с рук. Но пришло время – припомнили. И «виса гяра» (до свидания). Скатертью дорожка».

Он покачал головой. Вздохнул. В кабинете уже царил полумрак. Встал, подошел к окну. Быстротечный зимний день тихо угасал. Можейко дернул за шелковый шнурок бра. Мягкий ровный свет упал на картину, висевшую над столом. Из темноты рамы выплыла череда слепцов. Вытянувшись цепочкой, они шли к обрыву. Крутому. Бездонному. У всех на лице светилось выражение блаженной радости. И только лик вожака был преисполнен значительности. Властно поджатые губы. Незрячий, но прозорливый взгляд. Вытянутая вперед рука, мужественное лицо – все говорило о его убежденности. Путь, избранный им – единственно верный. Другого нет.

Можейко долго вглядывался, выпятив нижнюю губу. Что-то обдумывал. Вполголоса несколько раз хмыкнул: «Символично. Ничего не скажешь. С подтекстом, как теперь говорят. Неужели уже тогда многое понимал? – подумал о Сае. – А что? Вполне может быть. Любое отечество своих пророков имеет. Только они обычно плохо кончают. И не зря. Тут выбора нет и не может быть. Либо все до одного должны быть слепые. Либо все зрячие. Но где же на всех набраться зоркости? Да и ни к чему это. Порядка не будет. Каждый в свою сторону начнет тянуть. Лучше уж слепцы».