Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

— Отвечай! Где твоя сестра? — сухо спросил он.

— Которая? — откликнулась Белка. И всю ее сонливость вмиг как рукой сняло.

— Не хитри. Сама знаешь какая — Суламифь.

— Я же тебе говорила. Умерла при родах. Ты тогда учился в академии.

Белка внезапно ощутила страшную жажду. Она встала, накинула халат, намереваясь пройти на кухню. Но Винник перехватил ее на полпути и с силой усадил на кровать.

— Не ври! — грозно произнес он, — мне все известно. Тебе плевать на меня, главное — твоя родня! Думала, будет все шито-крыто? Ан нет! Там раскопали всю подноготную твоей семейки!

— Кто тебе дал право так разговаривать со мной? — чуть ли не в голос закричала Белка.

И тут дверь спальни приоткрылась, и в ней показалась лохматая голова Лины.

— Что это здесь у вас происходит? Совет в Филях? Или на позицию девушка провожает бойца? — спросила она.

— Вон! — прорычал Винник. — Вон!

И это было так не похоже на мягкость и уступчивость отца, что Лина тихо, на цыпочках прокралась в свою комнату. До рассвета из-за закрытой двери доносился голос Винника. И среди неразборчивого бу-бу-бу иногда прорывались отдельные слова: развод, отставка, партбилет. Белку было не слышно.

И в семье Редера не было покоя. Манюле после нескольких лет беззаветного служения вдруг наскучило вникать в профессиональные причуды Карла. И она решила открыть новую страницу в своей жизни. Первой жертвой этого намерения стал шаткий ломберный столик, за которым, согласно семейному преданию, Редер-папа написал две страницы своего труда «Нация, как рудимент истории». За ним последовал шкаф, роняющий дверцу с петель всякий раз, когда кто-то пытался посягнуть на его содержимое. Последнюю точку она поставила, когда дворник вынес из комнаты узкую железную койку. Такую же кровать, покрытую пикейным покрывалом, Манюля видела в музее Ильича в Москве, куда Редер ее повез в медовый месяц. Фактически — у Редера после этой ревизии из наследства остались лишь отцовская тросточка, сохранившаяся со времен Бунда, и широкополая велюровая шляпа, подаренная пролетариатом Латинской Америки.

Конечно, он взбунтовался. И как отец, во времена его бурной бундовской молодости, громко хлопнул дверью. Но это не только не раскололо мир, но даже не поколебало Манюлиных намерений. Однажды, когда Редер вернулся со службы из Общества Знаний, глазам предстала совершенно пустая комната. Она была такая же голая как его бритый череп. И тогда он примчался к Авраму.

— Папа, — крикнул он, распахнув дверь настежь. — Где ваша дочь?!

Сердце Аврама подпрыгнуло от радости: «Наконец-то!» Но, не подав виду, он лениво процедил:

— Проходи. Присядь. Что случилось?

И Редер начал обстоятельно рассказывать про кровать, столик и шкаф. Шошана, не дослушав до конца, охнула, ударила себя по щекам, и как была в переднике и домашних тапочках, побежала к Белке. Уж она то знала, кто главный заводила в этой сумасбродной семье. Едва переступив порог, Шошана закричала, как всегда в минуты волнения смешивая при этом все известные ей языки:

— Бачилы ойген, що купувалы — ижтэ хочь повылазьте (видели глаза что покупали — ешьте, хоть вылезьте)! Что твоя сестра не знала за кого выходит замуж? Десять лет она с ним валандалась, и ей все подходило, а теперь…

— Не вмешивайся, мама! — хором прокричали Белка и осмелевшая Манюля, выглядывающая все же с некоторой опаской из-за плеча младшей сестры.

И бабушка побрела домой. Семь дней ютился Редер на старой кушетке в доме Аврама. Семь дней просыпался в холодном поту от тихого поскребывания Бенчика в окно. Со сна ему чудилось, что он на конспиративной квартире, и товарищи по партии пришли предупредить об опасности. Семь дней ровно в полдень звонил телефон на его служебном столе, и Манюля, взволнованно дыша в трубку, кричала словно с того света:

— Рэдер, хочу новую мебель.

Дед, конечно, тоже вносил посильную лепту в это противостояние. За ужином, выпив рюмочку, он начинал наставлять зятя:

— Может, ты и специалист в своем деле, но в женщинах — ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Но тебе повезло. Слава Б-гу, я еще жив. Вот скажи, ты закрываешь свою комнату на ключ?

— Что за вопрос? Конечно! — отвечал совершенно сбитый с толку Карл.

— А сарай? — напирал дед.

— И сарай тоже.

— Значит, ты умеешь стеречь свое добро? — подытоживал дед. — А теперь посуди сам, неужели все мужчины слепые, один ты зрячий? Или ты считаешь, что только тебе должно светить солнце моей дочери? Все понял?

Стараясь побыстрей свернуть застолье, Редер удрученно кивал. Ему хотелось лечь, укрыться с головой одеялом и остаться наедине со своими невеселыми мыслями. Но дед не торопился.

— А теперь ты мне объясни, — говорил он, гоняя ложечкой в стакане с чаем ломтик лимона, — почему эта власть играет с людьми в свой мошеннический дрейдл (волчок)? Как ни крутнет, так ей выпадает ганц (все), а народу ништ (ничего).

Утром, перед работой, делая изрядный крюк, Аврам забегал к Белке и, ликуя, рапортовал:

— Передай Манюле, пусть договаривается с грузчиками. Через пару дней можно будет завозить мебель. Я его дожимаю по всем фронтам.

Наконец, Редер сдался. И когда вечером открыл дверь своей коммунальной комнаты, то на миг зажмурился. Светлый полированный гарнитур сиял в мягких лучах света, рассеиваемого висюльками мещанской люстры. А из кухни доносились такие запахи, что у него закружилась голова.

По поводу этого события наша семейка долго смеялась, отпускала шуточки и даже отметила это событие сборищем в доме деда, правда, замаскировав его благовидным поводом — моим приездом из стольного града на первые в моей жизни студенческие каникулы.

За полгода я разительно изменилась от свалившейся на меня свободы и шальной московской жизни, казалось, одним махом сбросила провинциальные вериги, а вместе с ними местечковые правила приличия гнездовища Голь. При каждом удобном случае демонстрировала независимость, образованность и столичный лоск. Редер с его холеными усиками мне показался подходящей мишенью, да и дедова неприязнь к нему въелась в меня с детства. И что греха таить? Мне хотелось блеснуть перед Зямой, который упорно избегал моего взгляда, словно не замечая меня. В ту пору уже жила в предвкушении власти над мужчинами и потому точила когти о каждого, кто подворачивался под руку.

— Вот что значит — непоколебимая вера в победу! — небрежно бросила я и покосилась в сторону Карла. — Наша Манюля, подобно Катону, была убеждена — Карфаген должен пасть! И Карфаген пал.

Редер сидел хмурый и молчаливый, втайне все еще переживая свое поражение. Но тут вдруг вскинулся, как зоркий часовой:

— По-моему, эта аналогия здесь неуместна.

«Меня здесь топчет и унижает каждый кому не лень, даже эта пигалица. Но сейчас я всех поставлю на место», — подумал он и крикнул через стол, обращаясь к полковнику — единственному достойному собеседнику в этой мещанской семейке: