Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Так через Дашу и состоялось заочное знакомство с семьей Шульц. И Симочка, точно предчувствуя будущее, требовала от нее мельчайших подробностей об этом доме. А Даша, знающая особняк лишь с черного хода, потому что ее дальше не пускали, желая угодить и удержать Симочку подле себя, рассказывала разные истории, порой сама уже не отличая правды от вымысла. Об узорных паркетных полах, о люстрах, тихо позвякивающих своими висюльками, о громадных оленьих рогах, висящих на стене в прихожей. А главное, о Вилике: о его коротких, по колено, брючках, полосатом жилетике и сверкающем никелем небольшом велосипеде с заливистым звонком.

Наслушавшись этих рассказов, Симочка однажды, привалившись к круглым крепким коленям соседки и заглядывая ей в глаза, тихо спросила:

— Дашуня, — она называла ее Дашуней, отчего та, не привыкшая к нежностям, становилась мягкой и податливой как воск, — как ты думаешь, этот мальчик захочет на мне жениться? Я ведь некрасивая.

— Ты?! Некрасивая? Кто тебе это сказал, ясочка моя?

— Мама, — с тихой печалью поведала коварная Симочка.

— Мамка твоя не зная, че несет. Сама как монашка ходит, дульку скрутит на затылке — и ладно. Ну что ж, что седая. Обрезала б свои космы, сделала перманент, покрасилась. Молодая еще баба, — искренне возмутилась Даша, — ни тебе помадки, ни румян. И на тебя напраслину возводит, ясочка моя. Да ты глянь на свои глазки, на кудряшечки, на губки бантиком, — запричитала Даша и подвела девочку к зеркалу.

Симочка встала, подбоченившись, гордо посмотрела на свое отражение.

— Увидишь, Дашуня, — уверенно сказала она, — этот мальчик станет моим мужем. И ты еще будешь плясать на нашей свадьбе.

Симочкино пророчество хоть и с опозданием, но сбылось. К тому времени Даша стала старушкой. И плясунья из нее была уже аховая.

Зоя Петровна пыталась воспитывать дочь по-спартански и в строгости: «Нечего крутиться перед зеркалом. Не трать зря время. Займись чем-нибудь полезным». И сердилась на Дашу, что та портит Симочку: обсуждает с ней свои наряды и ухажеров, укладывает ей волосы локонами, шьет для нее из лоскутов юбки и кофты с пышными оборками и рюшечками. Поэтому у Симочки с Дашей была своя жизнь, свои разговоры. До Зои Петровны все это доносилось лишь как отголосок. Но когда в классном журнале, пробегая взглядом по списку учеников первого класса, споткнулась о немецкую фамилию Шульц, ей тотчас припомнился и отдельный особняк, и прислуга Амалия, и даже детский велосипед со звоночком, о котором дочь просто бредила.

Что до Симочки, то она, увидев белобрысого, словно выстиранного в щелоке, веснушчатого Вилика с прилизанной, точно приклеенной челкой, чуть не заплакала от разочарования, а потом возненавидела его с такой страстью, на которую способна лишь обманутая женщина. При любом удобном случае она подставляла ему ножку, старалась пнуть портфелем и безжалостно передразнивала его заметно картавый выговор. Это была месть скучной действительности, трагически не совпадавшей с Симочкиными фантазиями и воображением.

В пятом классе, переборов наконец правила приличия, вбитые в него строгим воспитанием, Вилик стал отвечать ей тем же. И Симочка перестала отбывать школу как повинность. Теперь по утрам она вскакивала и, вприпрыжку, размахивая портфелем, бежала в школу с блестящими от возбуждения глазами: впереди был день, начиненный до отказа новыми каверзами и боевыми действиями.

По поводу этих стычек Зоя Петровна и отец Вилика, Георг Шульц, даже были вызваны на беседу завучем Клещевой, в школьном просторечье прозванной Клещихой, что полностью отражало ее характер: въедливость, вездесущесть, умение подкусить и впиться.

Для Зои Петровны вызов в школу был чисто условным. Она и без того дневала и ночевала здесь, ведя в первую смену младшие классы, а во вторую — замещая заболевших преподавателей, осознавая свое счастье, что дверь в дверь живет сердобольная Даша, приглядывающая за Симочкой как за родной.

В назначенное время Зоя Петровна поднялась на второй этаж, в учительскую. Но села не как обычно — за один из столов, а на жесткий стул у стены, рядом с Георгом Шульцем, с которым была знакома уже пятый год, и они перебросились взглядами, какими обмениваются перед судом соучастники преступления.

Клещиха была женщиной кустодиевского типа, с совершенно не соответствующей ее стати фанатичностью во взгляде. Она словно олицетворяла собой подспудную непрекращающуюся борьбу между роскошью плоти и суровостью долга. Как обычно, заведя казенную тягомотину, Клещиха методично напирала на Симочкину недисциплинированность, а больше всего на неумение Зои Петровны призвать к порядку собственную дочь. Оборачиваясь в сторону Шульца, Клещева менялась на глазах, превращаясь в красивую русскую женщину с ямочками на румяных щеках и смущением во взгляде.

— Поймите меня правильно. Это профилактический вызов. Собственно, у школы к вам нет никаких претензий. Мы знаем, как вы загружены, — давая тем самым понять, что ни на минуту не забывает ни о служебной машине с шофером, на которой Шульца подвезли прямо к школе, ни о его высокой должности секретаря горкома, хоть и не первого.

А он, своими круглыми маленькими очками в тонкой металлической оправе и лицом, выражающим неослабное внимание, смахивающий на прилежного ученика, молча кивал, точно не замечая ее лебезения.

Что до Зои Петровны, то она, выгораживая Симочку и не выдержав явной несправедливости, внезапно сорвалась. Это так удивило Клещиху, что та вначале онемела. А затем начала припоминать Зое Петровне все грехи, включая книжки-малышки.

И Зоя Петровна сникла. Из-за этих самодельных книжек размером в четверть тетрадного листа, скрепленных посредине простыми белыми нитками и написанных ею от руки печатными буквами в количестве сорока экземпляров, по числу учеников в ее классе, уже был педсовет. На нем Зою Петровну не клюнул только ленивый. И в решении было записано: «Выговор со строгим предупреждением». Крамола заключалась в том, что она сама сочиняла их для своих первоклашек, пытаясь таким образом приохотить их к чтению. Конечно, ее неподцензурная писанина в стихах про обезьян, страусов и прочую экзотическую живность не имела ничего общего с окружающей жизнью. Непреодолимая пропасть безыдейности отделяла эпос о беспечной маме-кенгуру с карманом на животе, набитым до отказа конфетами и сахаром, от стихов, напечатанных в букваре. Стихи эти смахивали на суровый гимн, передаваемый по радиоточке в шесть часов утра из столицы необъятной Родины — Москвы.

Как ни странно, но упоминание о злосчастных книжках-малышках вывело Шульца из состояния невозмутимости. Он вдруг встал, пересек комнату, подошел к столу, навис над опешившей Клещихой и раздельно произнес: