Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Во всем этом была тайна, которая не давала Окте покоя. Потихоньку от всех полезла в словарь. «Реквизировать – отобрать в принудительном порядке». У кого реквизировали? У Вульфов. Но из всех знакомых ей людей эту странную фамилию Вульф носила только Елена Михайловна, самая бедная в их квартире, беднее Дуси, которую почему-то всегда называла няней. Что можно было взять у нее? Кровать? Стол?..

По обмолвкам, по намекам, по отдельным словечкам распутывала тогда она этот клубок многолетней давности. Спросить напрямик у взрослых не решалась, да и твердо знала: правду не скажут, была уже научена жизнью.

Отлично помнила тот день, когда во время урока рисования открылась внезапно, будто от сильного толчка, дверь комнаты Елены Михайловны. На пороге вырос Федорчук в своей неизменной шинели внакидку – и рядом с ним на поводке Прима. Он прошел мимо Елены Михайловны, не говоря ни слова, точно не замечая ее. Широко расставляя ноги и считая шаги, дошел до окна. Замешкался и, пожевав губами, бросил в томительную тишину:

– Семь квадратных метров.

– Шесть, – еле слышно прошептала Елена Михайловна.

– Не может быть. У меня шаг проверен. –

Голос Федорчука был сух, спокоен. Он снова начал перемерять шагами комнату. – Шесть с гаком, – деловито уточнил он. Потом подошел к кровати, оперся на нее, качнул.

Прима сидела у порога, настороженно следя глазами за хозяином. Между широко расставленными передними лапами виднелся нежно-розовый в рыжих подпалинах живот, оттянутые набухшие сосцы. Федорчук положил на стол трешку:

– Это за стол, кровать и прочую хурду-мурду. Покупаю.

– Зачем? Что вы! Я не продаю. – Елена Михайловна осторожно, мелкими тычками, словно обжигаясь, начала отодвигать от себя деньги.

– Вы меня в это не впутывайте. Я чужое добро задаром не хапаю. – Он сурово поджал губы. – Федорчук – честный человек. У меня каждая нитка в дому заработана. А вы туда все равно это барахло с собой не возьмете. Полагается один чемоданчик.

– Куда? Куда? – Не то всхлипывая, не то захлебы-ваясь, проклокотала Елена Михайловна.

– Ну что зря дурочку ломать? – Скучным голосом сказал Федорчук. – Будто не знаете, что со дня на день вы и вся ваша братия подлежат выселению. Ту-ту! – Он по-детски вытянул губы трубочкой, изображая паровозный гудок.

Октя посмотрела на Елену Михайловну. Та сидела, откинувшись на стуле. Рот ее был полуоткрыт. Со свистом втягивала в себя воздух. И взгляд застывший, остекленелый. Была она в эту минуту похожа на полуживого воробья, истерзанного кошкой. Такой же раскрытый клюв и глаза, подернутые пленкой. Окте стало до боли жалко ее. Почувствовала, как знобкий холодок ненависти пополз по коже.

– Сексот проклятый! – Крикнула она и кинулась на

Федорчука. И в этот же миг когти Примы коротко клацнули где-то рядом, лицо опалило жарким собачьим дыханием. Дальше все смешалось. Дикая боль, кровь, запах йода, белые бинты и дрожащий, искательный голос тети Жени:

– Вы же понимаете, она еще ребенок. Простите.

Конечно, конечно – я ее накажу. – И тотчас с искаженным лицом прошипела Окте: Извинись немедленно, дрянь! – Жесткая тетина рука незаметно изо всей силы сжимала ее кисть. И это было так больно, что хотелось кричать криком. Но она лишь крепче стискивала зубы.

А вечером дядя Петр долго ходил из угла в угол, изредка вскрикивал:

– Как ты могла такое сказать? Где ты это слышала? – Октя хмуро молчала. Она уже постигла хитрый мир взрослых. В нужный момент всегда отвертятся, открестятся, предадут. Будто сам не знает где. Разве не ему тетя Женя шипит по вечерам на ухо: «Закрывай плотно дверь. Вонища! Опять этот проклятый сексот варит хлебово своей суке». И потому передернула плечами, глянула исподлобья и тихо спросила:

– Почему Елену Михайловну должны выселить? – Крупный бритый подбородок мелко задрожал, и дядя Петр каким-то плачущим голосом крикнул тете Жене:

– Вот оно, твое воспитание. Чтоб больше ее ноги не было у этой… – Он будто подавился последним словом.

Так кончились уроки рисования. Лишь когда все как-то утряслось, дядя Петр словно бы невзначай сказал: «Мы строим образцовое общество. И потому среди нас нет места отщепенцам».

Теперь, после приезда матери, когда приключилась история с «Беккером», Октя была уже много старше и потому мудрей. Никаких расспросов, приставаний. Сама, своим умом просеивала все разговоры взрослых через мелкое сито недоверия. Да так тщательно, что ни одно ценное и нужное ей слово не ускользало. Вот так и собирала зернышко к зернышку. Крупицу к крупице. Однажды великая молчальница Дуся открыла стоящий в коридоре сундук на львиных лапах, и она, Октя, увидела на крышке вензель М. В. Точь-в-точь такой же был на чугунной кованой решетке над дверью парадной. В этот же день поняла, что все звенья цепи скреплены. Пришла к Елене Михайловне и спросила с легкой запинкой: «Ваш папа был хозяином этого дома?». В серых, пасмурных глазах вспыхнул страх. Лицо от шеи до легких завитков волос покрылось красными пятнами: «Зачем тебе это, голубушка? Было и быльем поросло». После этого разговора при встречах с Еленой Михайловной она чувствовала холодок натянутости, неловкости.

А через несколько дней, когда вопрос с «Беккером» был окончательно решен в пользу тети Жени, Ксения в первый раз набросилась на Октю в кромешной тьме коридора. Ни матери, ни тете Жене Октя жаловаться не стала. Тихо скуля, зализала в туалете царапины и ссадины.

Именно в эту зиму мать бросила тете Жене свысока: «Оппортунистка». Без злобы, без ненависти, без укора. Просто строгий, ничем не приукрашенный факт. Будто пришла с улицы и буднично, скучно сказала: «Снег идет»…

Теперь этот «Беккер» стоял на Обуховке. И мать каждое утро сметала метелкой из перьев пыль с фарфо-ровых балерин в пышных плоеных юбках, с пастушков, наигрывающих на свирели.

В комнате матери пахло пылью, лежалой бумагой и застоявшимся духом курева. На шатком письменном столике стоял «Ундервуд». По обе стороны от него громоздились стопки газет. Октя один за другим открывала ящики стола. Вперемежку с жировками за квартиру валялись театральные программки, вырезки из газет, поздравительные открытки. А вот и большая коробка из-под чая. Здесь у них когда-то лежали деньги на хозяйственные расходы. Как только отделились от тети Жени, мать твердо объявила: «Деньги – в коробке. Ключ от комнаты – на гвоздике. Ты можешь приходить и уходить, когда захочешь. Человек должен быть свободен». Принципы для матери были превыше всего. И не только на словах, но и на деле. Никаких нравоучений, слежки, проверок, – всего того, к чему сызмальства она, Октя, была приучена тетей Женей. «Как дела в школе? – И тут же, не дослышав ответ, – если хочешь есть – колбаса, сыр за окном». Хозяйства никакого не велось, обеды не готовились. И все это не из лени, а из принципа: «Самое дорогое у человека – время. Жизнь и без того коротка». На третьем курсе Октя привела сюда Илью. Со стесненным сердцем объявила: «Мой муж». Не было у нее других слов, чтобы объяснить то, что произошло между ними в студенческом походе. Мать и глазом не моргнула. Кивнула было вначале на хрупкую Октину кушетку: «Присаживайтесь». Но потом, видно, оценив саженный рост и стать предполагаемого зятя, усадила его на диван. В доме, как всегда, было пусто, хоть шаром покати. Время позднее – ближе к полуночи, и гастроном внизу уже закрыли. Октя заметалась, подняла на ноги тетю Женю, вместе сооружали салат, закуску, накрывали стол. Дядя Петр в пижаме помчался к Федорчуку за вином. Изредка, мимоходом, пробегая по коридору на кухню, она заглядывала в комнату: «Как вы здесь? Не скучаете?». Илья отмахивался: «Не мешай». Сидели, склонившись над шахматной доской, нещадно дымили. Он, как и мать, оказался заядлым шахматистом. В первый раз в жизни у нее тогда где-то в глубине, под ребрами, шевельнулся тугой комочек ревности.