Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Он повернулся к Окте и скользнул взглядом по ее лицу, не замечая ни ее подавленности, ни бледности:

– Ты можешь мне объяснить, отчего это мы, не умея наладить свою жизнь, пытаемся вразумить другие народы? Откуда эта ложная гордыня? Это сознание носителей истины? – Он горько усмехнулся. – Иной раз мне кажется, мы особые люди. Вечно заняты своим прошлым, всегда проклинаем его и умудряемся извлечь из него самое плохое. Мы трижды открестились от иудаизма, но взяли из него – мессианство, мы отреклись от язычества – но непреодолимая тяга к идолам у нас в крови, мы уничтожили монархию – но вот уже более полувека нами управляют жестокие тираны и безграмотные самодуры.

– Значит – выхода нет? И мы прокляты во веки веков? Зачем же тогда жить?! – С отчаяньем воскликнула Октя.

Но он не ответил. Молчал, потупившись, будто в мыслях своих был где-то далеко-далеко отсюда. Внезапно лицо его исказилось.

– Ах, что мы за люди! У нас ведь – или сейчас, или никогда. Как не умели трудиться изо дня в день, не перенапрягаясь, но твердо и упорно, как привыкли брать все на пуп – да нахрапом, – так и в переустройстве своей жизни – все перевернем вверх дном, нашумим, а после – устанем, охладеем ко всему – и живем дальше в той же мерзости.

Он стоял, сгорбившись, опустив голову. Из ворота ситцевой ношеной рубахи выступала худая шея. Октя вдруг почувствовала себя неизмеримо сильней.

– Идем, – и взяла его за руку, точно маленького, повела.

Они еще долго бродили по городу. Домой добрались лишь к вечеру. До отхода поезда оставались считанные часы.

– Давай обедать, – начала хлопотать Октя.

– Не хочу, – угрюмо отказался он.

– Может быть, приляжешь? – Предложила она, глядя на его посеревшее, осунувшееся лицо. Он вяло кивнул, прошел вслед за ней в комнату Альгиса. Она перестлала ему постель.

– Не уходи, посиди со мной, – тихо попросил он. Октя присела на самый краешек постели. Он лежал, полуприкрыв глаза, держа ее за руку. – Как же ты тут одна будешь? – С болью в голосе обронил он.

– А я привыкла одна. – Она натянуто улыбнулась. – Если хочешь знать, мне с тобой вначале было нелегко. – Покраснела и рассмеялась. – Так много разговаривали, я даже уставала. Мне теперь надолго хватит. Целый год вспоминать буду. – Легонько сдавила его пальцы. – Не думай об этом.

– Иди ко мне, – вдруг глухо произнес он и потянул ее за руку.

– Что ты! – Октя отшатнулась. – Зачем? Нет! Нет! Это невозможно! Мы только измучаем друг друга. И возненавидим. Зачем?!

Он рывком приподнялся, притянул ее к себе совсем близко и выдохнул: – Знаешь, я ведь после тебя так никого и не нашел. Она глядела, не отворачиваясь и не отводя взгляд.

Потом мягко отстранилась:

– Ты не думай, я понимаю, что предала тебя. Но не хочу обманывать. Я уже другая, Илья. Я уже не могу любить – как прежде. – Виновато провела рукой по своему телу. – Мне мой сын Альгис сказал, что я из породы каменных.

– Молчи! – Хрипло выкрикнул он. – Молчи! – И зарылся лицом в подушку.

На вокзал они пришли почти к отходу поезда. Подавленные, изнуренные, стояли, прислонившись к гладким, отполированным тысячами прикосновений перилам перрона.

– Хватит! Уходи! – Илья, резко повернувшись, пошел вдоль вагонов. Она долго смотрела ему вслед. На его худую спину. На торчащие лопатки. Знала, что он чувствует взгляд. Но так ни разу не обернулся.

После отъезда Ильи она не выходила из дома. Стояла часами, оцепенев, на балконе. Сквозь прутья решетки вглядывалась в чужую жизнь. Иногда среди прохожих ей чудилась высокая сутуловатая фигура Ильи, и тогда гулко начинало биться сердце. Отчего-то ей казалось, что лишь только выйдет из дома, он тотчас позвонит или придет. Однажды словно очнулась: «Разве тебе Илья нужен? Это ты по себе прежней тоскуешь. Но возврата нет».

А время, словно маятник, мерно отсчитывало день-ночь, день-ночь. И боль души отступала, притуплялась. Повторялась все реже и реже. Пробивался и креп новый побег жизни.

В это лето Октя казалась себе птицей, выпущенной на волю из потного, тесного кулака. Ни работа, ни дом – ничто не обременяло ее. По утрам, перевесившись через подоконник, она пристально рассматривала резные, покачиваемые ветром листья рябины, что росла под окном, ее сжатые в щепоть зеленые глянцевитые ягоды. Наступающий день казался долгим, счастливым, словно в детстве.

Будто притягиваемая неведомой силой, спешила в парк, где располагались художники со своими мольбертами. Она робко заглядывала через плечо то одному, то другому. Какой-то голос настойчиво шептал: «Не бойся! Попробуй! У тебя получится». От жгучего нетерпения покалывало кончики пальцев. И тогда твердо решила купить краски и бумагу. При ее крохотной пенсии, когда каждый рубль заранее был распределен, это оказалось совсем не просто. Она сократила все расходы, но денег все равно не хватало. Мысленно десятки раз ревизовала свое скудное хозяйство. Все сошлось на телефоне. «Нужно отказаться от него…». – «А вдруг Альгис, Илья?..» – Мелькнуло тут же, но она лишь горько усмехнулась.

На телефонной станции девушка, сидящая у окошка, никак не могла понять, чего она хочет. Наконец сказала: «Пишите заявление». А после – изумленно смотрела Окте вслед.

Первое, что нарисовала Октя, был синий василек с фиолетово-лиловой сердцевиной, заполненной топорщащимися во все стороны бархатными черными тычинками. Легонько, едва касаясь кисточкой, пририсовала каждой из тычинок белую шапочку пыльцы. Обвела синей каймой резные трубочки-соцветия, а сердце то возносилось в ликовании ввысь, то падало от страха вниз, точно раскачивалось на качелях. Она никогда теперь не загадывала наперед, чем будет занят ее день. И никуда не спешила. Могла часами с тихим восторгом наблюдать, как перед дождем чертополох плотно прижимает свои колючки к лилово-пурпурным головкам цветов, будто ища у них защиты. Как опрокидываются к ночи голубые венчики синюхи. Изо дня в день ходила к реке, чтобы увидеть волшебное превращение хрупкого шумливого рогоза в шоколадно-бурый бархатный початок. Длинные мечевидные листья его тревожно шуршали. И ей хотелось перенести на бумагу и это шуршание, и горделивую стать початка, и тихое угасание дня, и солнце, что запутавшись в бледно-зеленых листьях, раскачиваемых ветром, разливало свое золото на мягкую рябь воды. В конце лета вернулся Альгис. Первое, что сказала ему при встрече с робкой улыбкой: «Я телефон сняла. Ты не будешь сердиться?» Он удивился, хотел было что-то возразить, но потом пожал плечами:

– Как хочешь, мама. Я все равно скоро уезжаю. Получил назначение. Так что хозяйничай сама.

Октя почувствовала холодок в словах. Но ничего не ответила. Она обрадовалась ему, однако жизнь свою изменять не стала. Все те же длительные бесцельные прогулки по городу, все та же безбытность в доме. По какому-то негласному уговору они жили теперь – точно близкие добрые соседи. Сталкиваясь с сыном, она ласково заглядывала ему в глаза, улыбалась сердечной, но рассеянной улыбкой. Изредка выпадали случайные совместные чаепития И только. Октя тихо радовалась этим новым отношениям.