Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Однажды вечером он зашел к ней в комнату. Она вздрогнула от неожиданности и поспешно прикрыла рукой крохотную, не больше четвертушки листа, ми-ниатюру, что лежала на ее столе. Заметив разбросанные кисти и краски, окончательно пришла в замешательство.

– Ты рисуешь? – Удивился сын.

Она коротко кивнула и сняла руку с рисунка. Сын поднес к свету листок, и Октя замерла.

– Неплохо, – вежливо сказал он и, отложив рисунок в сторону, добавил, – я завтра уезжаю, мама.

– Так быстро? – Искренне огорчилась Октя.

Сын уехал. Его отъезд она пережила тяжело. Но уже и в помине не было той безумной тревоги за его жизнь, которая раньше сжигала ее днем и ночью. Куда-то бесследно сгинула и неотвязная болезненная мысль, что она недостойная, скверная мать. Казалось, кто-то снял с нее эти пудовые вериги. Внезапно ощутила в своей душе примирение и с неласковой жизнью, что подарила ей судьба, и с этим опасным зыбким миром, в котором ей не на кого опереться. Это не было счастье. Это был просто глубокий ровный покой. Казалось, выбросила из своей жизни все лишнее, ненужное. Так в комнате, из которой вынесли громоздкие угрюмые шкафы, широкие неуклюжие кровати, старую, отжившую свой век утварь, вдруг становится просторно и светло. Ушли куда-то и жгучие желания плоти, и ревность, что мучили ее прежде. Казалось, будто все необходимое для жизни сосредоточено теперь в ней самой. Отныне в себе, в своей душе она училась черпать и силы, и утешение.

А время шло, не замедляя и не останавливая свой ход. Уже подкатывала осень. На рассвете трава покрывалась легким серебристым инеем. Но листья с деревьев еще не начали опадать. Они трепетали на тонких, отживающих свой век черенках. И эта истончающаяся на глазах плоть жизни, эта хрупкость всего сущего не давала покоя. Вглядываясь, она делала наброски. Но на бумаге все выходило грубым, фальшивым. Точно нарумяненное лицо старой женщины. И тогда она решила нарисовать кленовый лист. Но не багряный, а чуть прихваченный желтизной, когда сила жизни в нем еще не исчерпана, но уже идет на убыль, иссякает.

Она забрела в парк, расположенный у подножья горы. Серая булыжная мостовая обвивала, точно змея, поросшие травой и кустарником склоны и устремлялась ввысь, к вершине, где возвышалась и властвовала над городом крепость. Внезапно услышала смутный гул, топот ног, выкрики: «Жмогжуджяй (убийцы)!» Прямо на нее неслась людская толпа. «Бекит (бегите)!» – Крикнула ей на ходу какая-то женщина. Как всегда в минуты опасности, Октя застыла на секунду, точно в столбняке. Ее толкали, на нее то и дело натыкались. Наконец, живая людская волна подхватила ее, как щепу, и понесла куда-то к Заречью, через мост. А сзади гудели пожарные машины. И где-то рядом топали солдаты в шлемах. Внезапно чья-то рука затащила ее в парадную.

– Ча неповоинга (здесь безопасно).

– Что это? Что? – Спросила с ужасом Октя, едва переводя дыхание. Крепкий коренастый мужчина внимательно посмотрел на нее. Немного помедлив, сказал с недоброй усмешкой:

– Ясно что. Старший брат опять решил нас задушить в своих объятиях. Ваших рук дело.

– Моих? – Октя растерянно посмотрела на свои слабые, тонкие в кости руки, на пальцы, где в лунки ногтей въелась краска.

Он исподлобья поглядел на нее. И от этого взгляда вдруг повеяло такой открытой неприязнью, что она содрогнулась. Поспешила на улицу. Шла, опустив голову, мелко перебирая ногами, чувствуя кожей, затылком, всем своим существом, как через приоткрытую дверь парадной, точно через узкую щель бойницы, он целится недобрым цепким взглядом ей вслед. Улицы были безлюдны. Пустынны. Словно в одночасье – вымер весь город. На мосту, зацепившись за прутья решетки, сиротливо полоскался на ветру какой-то плакат. Она подошла, выпростала его. Начала внимательно разглядывать. Два человека сжимали друг друга в тесных объятиях. Один – усатый, в кителе со звездой генералиссимуса на погонах, в далеко отставленной руке дымилась трубка. Другой – в фуражке с высокой тульей, на рукаве мундира зловеще чернела свастика. А внизу пламенело: «Оккупанты». От букв тянулись длинные багровые потеки кармина. На миг Окте показалось, что кровь капает и сочится прямо на ее руки. Она с ужасом отшвырнула от себя шуршащий, словно живое существо, клок бумаги. Но ветер снова подогнал его. И лист, тихо шелестя, обвил Октины ноги. Внезапно почудилось, что кто-то затеял с ней безумную игру. И тогда начала топтать плакат, рвать с ненавистью и злобой его на куски. А сердце билось и трепетало у самого горла. «Где видела я эту мерзость? Где?» Она подошла к перилам моста. Оперлась о них и перевела дыхание. Внизу мерно текла река, изредка покачивая на мелкой ряби опавшие листья. Словно завороженная, она вглядывалась в это размеренное течение жизни. Внезапно точно прозрение на нее снизошло. В этой легкой зыби, в бликах воды – явственно увидела зимний вечер. Посреди комнаты в цинковом ведре чадит-догорает картон. В воздухе витает серый дым пожарища. Октя невесело усмехнулась. Тогда ей пришлось здорово повозиться. Рубила старым, зазубренным кухонным тесаком картон, он гнулся, сухо скрипел…

Октя пошла скорым шагом, почти бегом – к площади. Еще издали увидела разбитый помост, поваленные стенды, смятые палатки голодающих. На земле пылились затоптанные флажки. Площадь была пустынна. Словно уродливый грубый шрам, ее рассекало оцепление. Настороженные солдаты стояли, широко расставив ноги. На поясе у каждого из них была дубинка, на сгибе локтя – щит.

Она долго разглядывала их лица, почти наполовину скрытые низко надвинутыми на лоб касками. Ощупывала внимательным взглядом одного за другим. Наконец, решилась. Подошла к самому худому, низкорослому, с маленьким потным усталым лицом. Протянула ему флягу с водой, которую всегда носила с собой на этюды. На какую-то долю секунды недоверчивые колючие глаза его вдруг стали жалкими, по-мальчишечьи растерянными. Он облизнул пересохшие от жары и пыли губы. Но тотчас, словно спохватившись, выкрикнул прерывающимся баском на ломаном литовском языке:

– Эйк лаук (пошел вон)!

– Пей, – она ласково улыбнулась ему.

– Вы русская? – Настороженно спросил он. Октя утвердительно кивнула. – Я тоже, – обрадовался солдатик, – из Саратова. Может, бывали там? – Он как-то сразу обмяк. Взяв у Окти из рук флягу, прильнул к горлышку. Пил жадно, долго, с наслаждением. Она смотрела со щемящей жалостью, как под тонкой, нежной, почти девичьей кожей двигается острый кадык. На округлом подбородке просвечивала белобрысая щетина.

– Зачем ты здесь? – Неожиданно для самой себя шепнула Октя. – Уходи. Слышишь? Они заставят тебя убивать. Уходи.

Он оторвался от фляги. Посмотрел на нее цепким, подозрительным взглядом. Октя, протянув руку, дотронулась до холодного упругого тела черной дубинки. И тотчас почувствовала сильный толчок в грудь. Она пошатнулась. Но устояла. Только отступила на несколько шагов назад.