Ёран Тунстрём - Рождественская оратория

«Все стремится к тебе».

Засохший апельсин.

«Собиралась его съесть. А он запросился к тебе».

Вилка — «ведь моя рука все равно откладывает ее, хоть и хочется есть».

Рождественским утром они зажгли на комоде свечи, язычки пламени озарили ландшафт далекой земли антиподов, и он засверкал, заискрился, так как посредине лежала вещица, присланная Тессой в последней бандероли, — маленькое ювелирное украшение, очень дорогое, «целой фермы стоит». Кулон из рубина и нефрита, в форме кораблика, на крохотной мачте — бриллиант, который ярко взблескивал всякий раз, как кто-нибудь шевелился и огоньки свечей трепетали от движения воздуха. Сиднер и Ева-Лиса немножко подержали кулончик в руках, прежде чем Арон повесил его на веточку священного дерева каури.

«Теперь у меня нет ничего, о чем можно сказать: это я; теперь я — одно только ожидание. Ты приедешь сюда, наденешь эту вещицу мне на шею, и я стану твоя в вечной любви. Кулон я получила в подарок от мамы, давно-давно. Она сказала, чтобы я носила его, только когда полюблю».

— Это — знак, — сказал Арон, и весь воздух словно бы улетучился из комнаты.

Таихапе.

Очень тяжко и нет сил. Я снова очутилась на самом дне моей жизни, потому что поняла: приехать сюда ты не сможешь. Это дорого, а тебе нужно думать о детях и о работе. Да и что бы здесь произошло? Меж тобою и мной? Меж Робертом и тобою? Мне кажется, надежды у тебя очень уж возвышенные. И в письмах твоих мне многое непонятно, насчет знаков, насчет масок, которые я ношу. И еще одно: ты должен любить меня, а ведь, в сущности, не знаешь, кто я такая.

Вчера, когда получила твое письмо, я еще была красива. Смотрела на себя в зеркало в спальне у миссис Уинтер, важничала, вела себя как самая настоящая дурочка. Но мне нравилось то, что я видела. Нравилась моя грудь, мои волосы (они совсем темные), мои глаза (карие), нравились мои губы, плечи, все, что предназначено для тебя.

Но сегодня, когда вернулась из овчарен, когда увидела реальность, когда Роберт встретил меня кислым взглядом и молчанием — наверно, он все понимает, не может не понимать, — я вдруг разом осознала, что добром это не кончится, да-да, глянула на ружье в зале и чуть не вскрикнула. (Знаю, я не в меру экзальтированная. Миссис Уинтер говорила со мной об этом, она искренне обеспокоена и постоянно упрашивает меня не обольщаться надеждами. «Не горячись, Тесса. Путь сюда длинный, на земле длиннее не бывает, случиться может много чего, только бы не чересчур много».)

Нынче я опять уродлива, и прячусь, и знаю, что должна поговорить с Робертом, но сил у меня пока недостаточно. (Миссис Уинтер посмеялась и сказала: «Можете устроиться у меня, поживете на чердаке до парохода в Австралию».) Однако я вижу, как ты поднимаешься на холм, вижу тебя каждое мгновение дня, мы падаем друг другу в объятия и целуемся.

Итак, решено: Арон едет в Новую Зеландию.

Он уложил в портфель несколько смен белья, рубашку, зубную щетку, мыло и словарь.

— Остальное куплю, кто их знает, как они там одеваются, на другой стороне земного шара.

— А потом вернешься домой с новой Сульвейг, — сказал Слейпнер, устроивший у Берил Пингель прощальную вечеринку.

— Ты даже не представляешь себе, как это верно, — улыбнулся Арон. Боялся он только одного: что в краю мертвых она усвоила другой язык. Что узнала так много нового и, увидев его теперь, отвергнет. Но об этом лучше помалкивать. Очень важно, чтобы те, кто остается дома, были спокойны. И без того их ожидает сильный шок, когда Сульвейг вернется. Объяснений много потребуется. Хочешь не хочешь, а придется кое-что порассказать о «других измерениях».

— Ей защита понадобится, чтоб вокруг не больно-то кучились, — сказал он. — Вопросов, поди, много будет.

— Sure, — кивнул Турин. — But we’ll fix it [47] Точно… Но мы все уладим (англ.). .

Арон не стал их разубеждать. Вон они какие трогательные. Берил напекла свежих булочек и приготовила целую картонку бутербродов, крутых яиц и термосов с чаем и кофе — по крайней мере, на первые дни пути через Европу хватит. Ева-Лиса (из куколки девчоночьего тела уже потихоньку вылуплялась женщина) показала ему свою комнату; окна смотрели на фруктовый сад. Голубые обои, ночной столик, лампа возле кровати.

— Разве не замечательно?

— Ясное дело, замечательно. И тебе тут наверняка нравится, да? А то ведь Сиднер сказал, что ты вполне можешь жить дома, как раньше.

— Я за ним присмотрю, — гордо объявила она. Открыла дверцу шкафа, достала платье. — Берил мне сшила. Двадцать восемь пуговок на спине.

— Надень-ка, я посмотрю. И расскажу… ей.

Главное — не проболтаться.

Немного погодя Ева-Лиса вернулась; прошло то время, когда она мигом натягивала платья через голову. Чуть порозовев, она замерла на пороге.

— У меня и туфли новые будут, Берил обещала. Ну как, нравится?

За ее спиной появилась Берил, широкое лицо в смешливых морщинках, руки скрещены на груди.

— Ты все расходы записывай, — начал Арон.

— Да ну тебя, — отмахнулась Берил. — Сам знаешь, как я рада, когда есть на кого шить… а никого другого у меня нет.

— Но я охотно заплачу.

— У меня свои денежки знай копятся. И завещать их церкви я не собираюсь. Просто счастье, когда в доме есть такая хорошая девочка, я бы и Сиднера к себе взяла, да он уж самостоятельный совсем. Взрослый молодой человек, вон как вымахал-то.

— С ним все в порядке будет. Да и мы скоро вернемся…

Чуть не сорвалось с языка: мы с Сульвейг… — а тогда…

— Ну, с пропитанием теперь и впрямь будет полный ажур. — Арону ужас как нравится произносить такие фразы, и он продолжает: — Вправду ешь — не хочу. Одним-то воздухом никого не напитаешь. Отварная свекла — хорошая штука! — Арон смеется. — И картошка. — А вот это уже лишнее: — Отчетливая такая.

«Эти слова должны были насторожить меня, — напишет Сиднер через много лет в письме из Новой Зеландии, —но у меня не было опыта, я не знал, что означает эта Отчетливость. Хоть мы все и находили, что держится он на удивление бодро, однако ж волнений в тот день было с избытком. Мысли о грандиозности путешествия и чувство осиротелости перемешивались с практическими советами и смутными надеждами. Ведь нам казалось, что Арону вправду необходимо туда поехать. И может статься, так оно и было».

Итак, Сунне остался позади, и ландшафт потек-заструился прямо сквозь Арона. А он день за днем оцепенело сидел в вагоне. Германию поливало дождем, в Швейцарии была ночь, над Италией встало неожиданно ясное утро. Как хорошо — не нужно ни с кем разговаривать. Даже необходимость предъявлять проводнику билет он воспринимал как досадную помеху созерцанию, каким обернулось все его существо, а созерцал он землю, где и он сам, и другие жили мелкими ячейками, в тесноте, с убогими, мелкими мыслями. «С пропитанием теперь и впрямь будет полный ажур». Трогательный мирок. «Дважды два — четыре».