Елена Скульская - Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны

Он стал умолять меня, чтобы я если и не прочитал, то хотя бы выслушал, какие именно места его книги могли произвести разрушительное впечатление на поэтессу. Больше всего он опасался за то место, где излагает свою теорию трагедии и иерархии жанров. Маленькие дети, говорилось там, плачут, а не смеются, когда хотят получить конфетку, подросток трет градусник, ест снег, чтобы болезнь подарила ему велосипед; девушки травятся, юноши вскрывают вены; только белые ночи не умеют симулировать темноту…

Надо думать, что под белой ночью он подразумевал самого себя, что, мол, вокруг все только и занимаются симуляцией, а он один искренне на всех плюет.

Книгу его я, разумеется, читать и тут не стал, я был очень занят. Наш отдел происшествий очень хорошо и достойно провел похороны поэтессы прямо, так сказать, на ее рабочем месте. Нам удалось оттеснить конкурентов, пытавшихся самоубийство поэтессы представить в виде убийства; они допрашивали гардеробщика, давшего поэтессе стремянку, и обнаружили, что он был должен ей огромную сумму денег, что все годы работы в крематории она ничего не тратила, а отдавала все гардеробщику под большие проценты, на которые намеревалась скоротать старость. А гардеробщик вроде бы был лихим человеком… Нам с помощью мэра удалось прижать эту версию, расходившуюся с общей концепцией нашей газеты: в нашем городе творческого человека судят только по тем законам, которые он сам перед собой ставит, а не по тем, которые ему может навязать кто-то извне, какой-нибудь, например, гардеробщик. Нет, художник живет свободно и свободно, когда сочтет нужным уйти из жизни, тогда и уйдет, прекрасно сам понимая свой долг.

Я продолжал работать над путеводителем. На звонки писателя перестал отвечать. А тут еще мэр объявил конкурс на лучшую рекламу Дня признаний. То ли под влиянием смерти поэтессы, то ли под воздействием постоянных разговоров с писателем о литературе я, никогда стихов не писавший, вдруг взял и в один присест написал:

БЕЛЫЙ ПИАР

Сразу возникает вопрос: почему «пиар», а не «консенсус»? Да потому, что надоело засилие иностранщины; что у нас нет собственной гордости?!

Второе — почему китаец, католический нунций, лютеранский пастор, когда мы в подавляющем большинстве своем православные? Да потому что мы не звери и никогда не будем преследовать человека только из-за того, что он исповедует ложную веру или принадлежит к дикой расе.

Третье — зачем крен менять на нутацию, а нутацию на крен, если это одно и то же? Господа, если бы в поэзии все можно было бы легко объяснить, то и поэзии бы никакой не было, а люди изъяснялись бы с помощью общего случая. Общий случай в литературе — толковый словарь: там нет ни одного непонятного слова.

Все эти пояснения я сделал в интервью, которое не я брал, а которое брали первый раз в жизни у меня самого в нашей уважаемой газете «На краю». Мой вариант рекламы Дня признаний победил. Я стал автором рекламы важнейшего дня жизни нашего города — о такой славе я никогда и не смел мечтать! Писатель же, уже совершенно ничего не соображая в злобе своей, ворвался в мой дом и кричал, что рассуждения об общем случае в литературе и о толковом словаре, которые все читающие люди повторяли за мной на каждом углу, я якобы украл у него, украл нагло, подло, да еще смею утверждать, что не читаю его книг, а сам их мародерски обдираю. И в таком роде целый час, пока моя жена отпаивала его валерьянкой, потом чаем и пыталась уложить спать, но он ушел, задирая подбородок перед смертельным рифом и дергая ошейник правой рукой.

Только не думайте, пожалуйста, что я живу как-то уж совершенно безоблачно. Конкуренты, которым мы не позволили разрабатывать версию гардеробщика-убийцы, выпустили оскорбительную рецензию на мою рекламу. Честно сказать, я даже вначале подумал, что они уговорили написать ее моего друга писателя, уж больно в ней было много изысков, красивостей, кружавчиков, виньеток. Там, например, был такой пассаж:

«…Заикающееся кряхтенье: «ка-ка-ка», хрустящие на зубах позвонки перебитых удавкой хребтов истребляемых жертв: «ка-ка-ка», куклуксклановский дёрг затвора; «фас», а потом «фу-фу-фу» падкой на падаль овчарке. Да, одними только аллитерациями выдал себя с головой автор новой рекламы Дня признаний. Хихикает, хохочет даже навзрыд неотрытый его зверствами Конфуций — китаец рад, что он уже умер, что избегнул издевательств, в которых и смерть — отрада. Разумеется, победителю нашему и в голову не может прийти, что и мы заглядывали встарь в словарь, так сказать, иностранных слов и прекрасно нам известно, что нутация, простите за каламбур, крена не слаще. Однако нутация, господа, все-таки мешает нашему победителю расправиться со всеми нами без исключения, знай списывая всё на суицид…» И в таком духе до бесконечности. И все-таки, успокоившись, я не стал подозревать писателя — в запальчивости он может прокричать ужасные слова, но никогда их не напишет.

А вот зеленые, которые пользуются в нашем городе особым влиянием и грозят смещением даже самому мэру, совершенно распоясались. В своей зеленой газете они стали просто издеваться над новой муниципальной рекламой. Они изукрасили мною всю первую полосу специального выпуска. Огромный мой портрет, а через него, повязкой по глазам, лозунг: «Открывайте ворота — к нам приехала братва!» Потом на растре заголовок: «Кто ответит за базар — здесь отстой, а не пиар». И наконец частушка:

И вот в таком состоянии я должен был дописывать путеводитель, руководить отделом в газете. Многие и многие, которые только притворялись друзьями, отвернулись от меня. И, признаться, в этот момент некоторой духовной смуты я сам явился как-то к писателю, мне показалось, что его всегдашняя взбалмошность и истеричность даже утешат и согреют меня. Я даже готов был прочесть его книгу про наших мам. Но до этого не дошло, он только просил меня найти второго покупателя его книги. Мальчика. Он вбил себе в голову, что Мальчик, именно Мальчик, когда поэтесса умерла, единственный и подлинный его читатель и друг; ведь и он в своей книге рассказывает о том, как он был мальчиком, как катался на дутышах по катку, а из репродуктора доносилась песня: «Под черной кожей у Джонни сердце тоже, он тоже может смеяться и любить»; и еще были пластинки в бумажных чехлах, их цапала кошачья лапка патефона, и лапку проверяли пальцем, будто из пальца собирались взять кровь на анализ; и еще у мамы была подруга, ее звали Тамара, на ней было платье с глубоким солнечным веснушчатым вырезом, она говорила: «Давай пожарим мальчику яичницу. Давай пожарим глазунью», и он пугался и отнекивался, потому что уже догадывался, что глазунья похожа на грудь, вспухающую под рукой.