Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

– Я забыла, – пробормотала она. – Если бы не забыла, непременно сказала бы!

– Как ты узнала, что я задолжал за квартиру? – спросил я.

– Хозяйка как-то встретила меня, когда я спускалась к тебе, и говорит: „Напомни ему, что он не платил за квартиру три месяца и что я не буду с ним церемониться, хоть он и больной!”

Она подняла голову и взглянула на меня кроткими, умоляющими глазами, полными такого покорного обожания, что у меня свело глотку. „Ну и зверюга же ты!” – чистосердечно упрекнул я себя. Но сердце мое не потеплело. Я сказал:

– Постараюсь на днях вернуть тебе эти деньги! – и поспешил уйти, чтобы не слушать ее возражений. Ушел, не попрощавшись. Чего доброго, размякну опять или черт замутит мне разум, – омерзительный осадок от того злополучного сна все еще лежал на дне моей души. Да и был ли то сон? Боже, избавь! – как говориться в молитвах. – Боже, избавь!

Вот что омрачало мне душу. Лучше тысячу раз быть выброшенным на улицу, чем жить подаяниями влюбленной в меня горбуньи! В подобных случаях просто не знаешь, что делать – плакать или смеяться, – кажется, собрал бы пожитки и убежал бы за тридевять земель, сменил фамилию, стал подданным далай-ламы.

Я погружался в невеселые бездонные мысли, как вдруг почувствовал особенный, я бы сказал, „нетленный” трепет в груди, – волнение или, может, радость, которую смутно ждал, ждал и не верил, что она устремится мне навстречу так скоро.

В сущности, она шла спокойно, ни о какой стремительности не было и речи. Радость приняла облик девушки, русые волосы которой в косых лучах солнца казались золотистыми. На ней было синее платье в белый горошек, в котором она выглядела особенно стройной. Грудь у нее была невысокая, едва вырисовывалась, и вообще она не будила с первого взгляда чувств, подобных тем, которые вызывала моя хозяйка. Овал лица нежный, „акварельный”, как выразился бы живописец более старомодного толка. Одним словом, если бы нужно было для большей наглядности определить ее типаж, то я бы смело отнес ее к женщинам северного типа.

Впрочем, какая она женщина, помилуйте! Женщина-это моя хозяйка, ее развитые, пышные формы будоражат воображение, порождают желание физического обладания. Девушка же, увиденная мной из окна второго этажа, еще только готовилась стать женщиной. Ей было не больше девятнадцати лет, и в походке сквозило нечто девчоночье.

Она шла со строны памятника патриарху Евфимию, медленно пересекая площадь, солнце, которое садилось над кабачком „Спасение”, освещало ее с головы до ног, и она, вся сияя, двигалась в золотом ореоле.

Я не выпускал ее из поля зрения, пока она не поравнялась с моим окном. Миновав фасад, девушка повернула влево и исчезла из вида.

Стремглав ринувшись вниз по лестнице, я выбежал на улицу, – откуда только сила взялась в моем исхудавшем теле! Добежал до угла, окинул взглядом улицу, пересекающую наш бульвар, – видение исчезло, словно бы расплавилось в солнечных лучах. Я прислонился к уличному фонарю и только тут почувствовал, как бешено колотится сердце. Неужели это была галлюцинация?

Внизу, в подвальном коридоре я чуть не сбил с ног служанку моих хозяев, ядреную, уже испорченную провинциальную девку. Я обнял ее за талию, повернул лицом к себе и деловым тоном спросил, знает ли она девушку, которая живет где-то рядом, ходит в таком-то платье и на вид ей можно дать столько-то лет.

Она осклабилась и спросила, кто сохнет по этой барышне – уж не я ли, я ответил, что ею интересуется один мой хороший знакомый.

– Ну, тогда так и быть скажу! – сказала служанка, сделав вид, будто поверила. – Эта барышня живет в третьем доме от угла, где фонарь. Такой большой двухэтажный дом, желтый – за железной оградой, а впереди палисадник.

– Да? – с радостным нетерпением воскликнул я.

– А зовут ее Снежка, Снежана. Ее отец адвокат, через год едет в Англию консулом, и барышня каждый день ходит на уроки английского языка. Что скажешь?

– Скажу, что ты ангел, хотя и спишь с архитектором, обдуриваешь хозяйку!

На радостях я ее обнял – я был безмерно счастлив.

Потом пошел в свои хоромы, не раздеваясь, бросился в постель и закрыл глаза. Она была там, под ресницами. Шла ко мне3неся золотое сияние.

В этом подвале, напротив кабачка „Спасение”, я жил еще с год – до новой осени. Моя дипломная работа была сдана-я написал тот самый одинокий колодец с журавлем . Вокруг колодца, сколько хватает глаз, расстилается поле, а над ним – знойное, словно посыпанное пеплом небо. Слева на горизонте виднеются клубы дыма, они вздымаются в поднебесье, точно стаи воронов, вероятно, там горит село. Домов не видно, только клубится дым, зловеще освещаемый пунцовым заревом. А у колодца, возле рассохшейся колоды, сидит сгорбленная тысячелетняя старуха в черном платке, сухая, как земля вокруг и серая, как небо. Выцветшими от ожидания глазами она смотрит туда, где пепельный небосвод, словно огромный колпак надвигается на спаленную равнину.

Члены государственной комиссии, увидев мою работу, вначале пришли в замешательство, потом почти единодушно решили, что моя работа или должна быть начисто отвергнута или же мне нужно поставить за нее „отлично”. Один только Пенко Димитриев, преуспевающий молодой художник, придерживался особого мнения. Он заявил: „Отвергнув эту картину, мы сделаем два промаха. Во-первых, восстановим против себя общественное мнение, на нас начнут тыкать пальцами как на ярых консерваторов. Во-вторых, с нашей легкой руки вокруг имени этого молодого человека поднимется шумиха, мы создадим ему, так сказать, ореол славы. И потому я предлагаю избрать средний путь – и волки будут сыты, и овцы целы, – предлагаю поставить ему четверку”.

Вот какой подлец был этот Димитриев! Он выдал мне аттестацию среднего художника. С оценкой „четыре” я не мог претендовать даже на место учителя.

Как бы то ни было. Поступать на государственную службу я не собирался, а те, от кого это зависело, вряд ли согласились бы меня назначить, получи я даже диплом с отличием!

Впрочем, я не собираюсь описывать сейчас (и когда бы то ни было) свое житье-бытье тех лет. Я жил как большинство наших художников того времени, а жизнеописаний на эту тему у нас хоть отбавляй! Недоедание, нищета, беспросветные долги и бахвальство – таков был обычный, нормальный климат, в котором протекала наша жизнь. Но в отличие от своих собратьев по кисти, которые льнули к буржуазии – одни из практических соображений, другие в силу идейных убеждений – и тоже не редко бедствовали, поскольку буржуазная „элита” мало интересовалась своими художниками; так вот, в отличие от них мы не впадали в уныние, не заламывали в отчаянии руки, не искали утешения в вине. У нас был высокий идеал, мы трудились во имя его, и потому яд пессимизма и прочие недуги были нам не страшны. Наоборот, мы жили бурно, временами даже весело, мы были настроены оптимистически – нередко до безрассудства…