Олег Сенцов - Рассказы

Я хочу, чтобы меня сожгли. В пепел. И пепел развеяли. Над морем. Лучше летом, если я, конечно, умру летом. Только вейте с наветренной стороны борта, чтобы пепел отнесло в море, а не рассеяло по палубе, и чтобы какой-нибудь особо языкастый и наглый в деда внучек не прокомментировал выметание моих останков фразой: «С этим старым всегда было много хлопот!»

И пусть дует ветер и унесет прах в море. Но если будет дождь, то тоже ничего — все скажут: «Вот, человека хорошего хороним, раз дождь идет». Не хороним — сеем, то есть веем, товарищи!

И если будет дождь и пепел немного прилипнет к урне, то тоже ничего. Правда, все тот же нахальный внук заглянет в урну, увидит там немного прилипшего праха и скажет: «Да, дедушка все еще цепляется за края жизни!» Но это ничего — вы ее тоже в море. Чтобы не осталось. Ничего не осталось. Только память. И дела. И друзья. И вы. И тогда я всегда буду с вами.

У меня была бабушка, и я ее не любил. Так бывает. Бывает еще, что ты рождаешься женщиной, живешь в маленькой деревне, всю жизнь работаешь, из четырех твоих детей выживает только один, муж, в конце концов, уходит к другой, и ты остаешься одна. Правда, не совсем еще одна — с ребенком. Ребенок потом вырастает, уезжает учиться, потом в армию, потом женится и уезжает жить далеко-далеко уже навсегда. И тогда ты остаешься совсем одна. Я не представляю, как это, и мне совсем не хочется это представлять. Сын приезжает очень редко, привозит внука или внучку. Но они гостят недолго и с неохотой. Потом тебе становится за семьдесят, сын приезжает в последний раз, вы продаете этот старый деревянный дом, и ты переезжаешь жить к нему, далеко-далеко, в каменный дом. В нем уже живут, кроме сына, его жена и внук с внучкой. Они все тебе не рады. Но никто не обижает, терпят — это называется «досматривать родителей». Комната отдельная, новая, вещи в ней все старые, перевезенные из деревянного дома. Комната вскоре пропиталась и запахла старостью. Пенсию приносят исправно, никто ее у тебя не забирает и даже не просит, ее можно потратить как вздумается. Вздумывается обычно пойти в магазин, иногда часть отдать жене сына — денег всегда во всех семьях не хватает, и эта семья тоже не исключение. Остальное — на книжку, так положено. Ты это делаешь и семья, в которой ты живешь, это делает. Так надо, так надежнее. День — через день приносят газетки, их можно почитать. Иногда зовут смотреть телевизор в общую комнату. Кушать зовут регулярно. По субботам — баня и: «Вам ничего не надо постирать?» По вечерам можно молиться, стоя на коленях в старой ночнушке. Ночью — мочиться в литровую банку (ходить на улицу в туалет темно и холодно). Еще можно было писать письма таким же бабушкам, но далеко-далеко, и иногда получать ответы. С годами писем отправлялось и получалось все меньше и меньше. Все эти занятия занимают небольшую часть времени. Остальное время можно сидеть в своей комнате у окошка и смотреть в него. Все видно: кто пришел, кто ушел, кто подходил к калитке с той стороны, кто выходил с этой, кто прошел по улице, кто проехал. Улицу, правда, видно плохо — калитку лучше, но зато окно большое, с занавесками. За ними можно иногда прятаться, чтобы не видели, что ты за ними за всеми смотришь. И так — двенадцать лет. Итак, двенадцать лет… Двенадцать лет бабушка прожила со мной в одном доме. Что я знал о ней? Ничего. Она обо мне? Еще меньше. Разговаривали ли мы с ней? Да. О чем? Ни о чем. Она приставала иногда со своими старческими разговорами, а они мне были ни к чему, и я уходил от них или просто уходил. Она была не очень умной, немного противной, довольно толстой и старой, и я ее не любил. Любила ли она меня? Не знаю. Тогда я об этом не думал — я был молодой, щуплый, местами умный и немного воспитанный, поэтому я не обижал ее, но терпел. И потихоньку посмеивался. В этой семье все над нею посмеивались и часто раздражались по поводу и без. Она особо не страдала, но и счастливой не была. Внучка вышла замуж, стала жить отдельно, вскоре у нее появился ребенок — правнук. Внучка с мужем жили недалеко и приходили часто в гости с коляской, в которой был ребенок. Ребенок был еще очень маленький и поэтому постоянно спал, но бабушка все равно выносила из своей комнаты табурет и скорее садилась рядом с коляской — это называлось «смотреть за внуками». Потом ребенок подрос, и за ним смотрела уже жена сына, которую шутя и в связи с новым ее статусом тоже стали называть бабушкой. А старой бабушке правнука не поручали, ей вообще мало что поручали в этом доме — вдруг что-то не так сделает и жене сына это не понравится. Но бабушка все равно что-то да умудрялась сделать, и, конечно, неправильно, и конечно жене сына это не нравилось. Каждый вечер происходил отточенный до нюансов и практически возведенный в обряд разговор о посуде:

— Люся, иди, я помою посуду.

— Да я сама помою, что тут мыть.

И так каждый вечер, каждый день, и так во всем — тихое молчаливое неприятие и терпение, а не уважение и терпимость. А бабушка не обижалась. Она выросла и прожила всю жизнь в деревне, читала по слогам, была простой, не очень умной, немного толстой и старой, к тому же она начинала уже плохо слышать. Здоровье у бабушки было хорошее, она почти никогда не болела, хотя на здоровье жаловалась часто, особенно на сердце, но это никого особо не беспокоило. А потом в один тихий летний день ее сын умер, и она сидела на скамейке во дворе каменного дома и плакала, глаза были красные, а ладони постоянно хлопали по коленкам. Вечером пришли люди, все ее жалели, их было много. Они жалели всю эту семью, в том числе и бабушку, и ей было приятно, что на нее обращают внимание. Жизнь пошла дальше. Она не закончилась. Жизнь вообще никогда не заканчивается, даже если кто-то из нее уходит. Бабушка начала чаще забывать имена и даты, чайник на огне, открытые воду и газ. Она не стала чаще болеть, но стала себя хуже чувствовать, еще сильнее постарела и стала создавать еще больше проблем. Внук давно уже жил в городе, правнук подрос и ходил в школу, он еще меньше других интересовался делами бабушки. А она жила одна, точнее, вдвоем с женой сына, ей было уже давно за восемьдесят. Жена сына тоже старела и болела, и ей все тяжелее и неудобнее было присматривать за ненужным и нелюбимым человеком. Так прошло еще несколько лет, последний год под фразы: «Она теперь мне никто… Я не могу за ней больше смотреть… Ей там будет лучше… Там работает знакомая, там хорошо…»

Собрания и голосования не было, было молчаливое согласие. В один из дней бабушку и ее вещи собрали и погрузили в легковую машину. Сказали, что везут в больницу, бабушка обрадовалась (она к тому времени уже совсем плохо соображала), и отвезли в дом престарелых. Туда же перевели ее пенсию, отдали ее документы, и у нас не стало больше бабушки. Я жил в этом же городе, где была эта больница, завел семью, детей. Бабушку если и вспоминал, то редко, никогда о ней не спрашивал и никогда не хотел ее увидеть. Мне было стыдно и неприятно. Я не любил ее, она была старой, немного противной, толстой и не очень умной, я старался не думать о ней и практически забыл. Мама проведывала ее поначалу очень редко, а потом и вовсе перестала — она тоже уже становилась скорее старой, чем молодой, и скорее больной, чем здоровой.