Вероника Батхен - Художник, или Сказка о найденном времени

А потом наступил обычный сентябрьский понедельник… Народу было немного — похолодало. Толстая мамаша с украинским прононсом заказала портрет своей дочери — необыкновенно обаятельной семилетней дурнушки — кареглазой, пухлощекой, с зубками набекрень и невесомой тучкой кудряшек над маленькой головой. Девочка сидела смирно, серьезно смотрела перед собой — ведь «дядя кукла» попросил не шалить, но искорки смеха прятались под пушистыми ресницами — вспыхнут мгновенно, только выпусти их на волю. Аркадий Яковлевич рисовал почти машинально — за долгие годы изготовление портретов доведено было до автоматизма. Здесь завиток, тени под глазами чуть глубже, родинка у виска… Готово! Он бросил последний взгляд на лист бумаги — и обомлел. Уличный портрет, жалкий набросок, сбитый за пять минут — был лучшим из сотворенного им за жизнь. С шероховатого ватмана смотрела живая семилетняя девочка с искорками смеха из-под ресниц. Заказчица наверное сочла его сумасшедшим — Аркадий Яковлевич буквально вырвал из рук женщины портрет, подхватил куклу под мышку и побежал, вернее полетел домой… Господи, за что мне такое счастье, чем порадовал тебя Господи?! Получилось!!! По лестнице — вприпрыжку, плевать на занывшее сердце, плевать на ноющие руки — к холсту. Аквамарин, краплак, кобальт, осенний запах льняного масла, липкий от старости стерженек кисти… Только бы удалось!

…«Скорая» уехала в полшестого утра. Аркадий Яковлевич лежал на продавленной кушетке, всхлипывая бессильно сквозь зубы. Черта с два! Бодливой корове бог крыльев не дал. Раздавленные ампулы лежали кучкой на блюдце с отбитым краем, мерзко пахло аптекой. Мольберт задрал к потолку тощие лапы, брошенная в сердцах палитра отпечаталась на стекле книжного шкафа. Кукла уныло висела на гвоздике, приоткрыв левый глаз. Со стола безмятежно улыбалась девочка — несколько четких штрихов — ведь смог же?! Единожды за жизнь получилось — и на том спасибо. Вышло по-настоящему — абсолютный, камертоновый вкус к живописи — единственный талант Аркадия Яковлевича, не могли отрицать даже злейшие враги и завистники. Ох, горе-злосчастье…Как говорил дедушка: «Где взять мазл, если ты шлимазл?» Аркадий Яковлевич прислушался к затихающей под левой лопаткой боли, сплюнул в блюдце — после нитроглицерина во рту остается отвратительно горький привкус, завернулся в несвежее одеяло и уснул. И увидел во сне свою картину — ту о которой всегда мечтал.

…Осенний уголок старого сада, дождь и солнце одновременно. Узенькая дорожка, уходящая в заросли, кружевная беседка, затянутая плющом. Мощные узловатые стволы деревьев, арки крон. И яблоки, яблоки повсюду — желтеющие на ветках, укрытые в траве, падающие и как бы пойманные в падении солнечные мячики. И девочка-подросток, прижавшись к стволу, смотрит с улыбкой на яблочный дождь… В рисунке крон и ветвей кажутся звери и птицы, с неба будто ангелы смотрят — и все это вместе, не пестрое, не разбросанное, но живое! И нарисовано им…

Неделю Аркадий Яковлевич провел дома, в постели — непростительно молодой врач «Скорой помощи» прописал полный покой. Приезжала дочка с фруктами и жалобами на мужа. Заходил сосед с бутылкой кагора — его, мол, даже детям дают для укрепления здоровья. И правда, после сладкого вина на душе полегчало. Через неделю Аркадий Яковлевич снова вышел на Арбат.

Теперь он рисовал медленнее, вдумчиво вглядываясь в каждый след карандаша, каждый жест своей марионетки, испуганно привыкая к случившемуся. А вечером, не в силах понять происшедшего, второй раз в жизни напился в хлам. Ночевал у каких-то знакомых, черт его знает где, проснулся рядом с незнакомой блондинкой, смотревшей на него с недоуменным восхищением. На пятьдесят четвертом году жизни он все-таки стал художником.

Он вернулся домой пешком, перебирая улицы как фотографии. Поднялся по знакомой лестнице, с первого раза вытащил нужный ключ. Достал с антресолей свой первый мольберт. Выбрал холст, проверил грунтовку, налил масла в крышечку из-под кофе, отыскал в ящике любимую кисть… И закрепил ее в деревянной руке куклы.

Жизнь его наполнилась до краев, как последний теплый сентябрьский день наполняется солнцем. С утра он рисовал на Арбате — не ради денег, нет. Аркадию Яковлевичу было радостно видеть, как на бумаге отражаются люди — самые разные — лучше, чем они есть. И ему платили улыбками — щедро и без обмана. После работы Аркадий Яковлевич заходил ненадолго в маленькое кафе у метро — его там уже знали и без слов подавали на стол маленький двойной кофе. Потом домой — к картине. Уже проступали контуры деревьев и строчка садовой дорожки, у ствола вырисовывался тоненький силуэт. И работы оставалось — дай бог, на месяц. Аркадий Яковлевич не торопился, лелея в душе каждую веточку будущего сада. Разговаривал с марионеткой, как говорят с зеркалом, выверяя на словах каждый штрих, каждое пятно цвета. Старая кукла в ответ щурилась пристально, подмигивая временами от сквозняков — будто действительно понимала. Ошибки быть не могло — картина оживала на глазах. Он позвонил дочке и сказал — приезжай к ноябрю. Дни летели как листья с яблони, легко и незаметно…

Дочь приехала раньше. В первых числах октября, после похорон. Аркадий Яковлевич скончался, как умирают хорошие люди — почти мгновенно. Вышел за вечерним кефиром, почувствовал себя нехорошо, сел на скамеечку во дворе… Врачи сказали — инфаркт. Похороны были тихими, поминки справили семейным кругом. Старший сын от наследства отказался. Квартира со всем содержимым досталась дочери. Следовало навести порядок, отобрать семейные реликвии, выкинуть мусор — горе горем, а деньги деньгами. Цены на недвижимость падают, значит квартиру надо продать как можно скорее. Дочь открыла двери своим ключом. Чуть-чуть всплакнула в прихожей, прижавшись щекой к старому отцовскому пальто с вытертым цигейковым воротником. Вошла в мастерскую, ахнула. Огромные окна были распахнуты настежь и дождь испортил все, что можно было погубить. Разбухли створки старинного книжного шкафа, книги, сваленные на подоконнике, покоробились, афиши по стенам превратились в невнятные кляксы… А в дальнем углу, островком среди моря разрухи, стоял прикрытый тряпкой мольберт. Дочь вспомнила — отец звонил две недели назад, говорил, что пишет картину, закончит к зиме… Не успел. Господи, всю жизнь протратил на эти проклятые кляксы — и кому кроме нас они нужны?! Она вздохнула, со злостью рванула тряпку — и замерла, всматриваясь в чудо.

С полотна в затхлый сумрак заброшенной комнаты, торжествуя, шагнул яблочный сад ее детства — она помнила, кажется, каждое дерево, каждую нарисованную трещинку в коре. Шел дождь и солнце играло на пестрых листьях, разбрасывая улыбки бликов. С неба глядели ангелы, из ветвей — совы и лисы. И сама она — тринадцатилетняя — смеялась, протянув руки навстречу прекрасным яблокам… Радость моя! Сколько лет мне лететь, тосковать ни о ком, сколько зим зимовать, не заметив ни дня, столько снов тебе слать по земле босиком, столько жизней прожить, ожидая меня…