Максим Лапшин - К Лоле

Возвращался я по пешеходной зоне на Ташкентской улице. Кругом были люди, одетые в домашние халаты, накидки и комнатные тапочки. С одной стороны улицы звучали слова, обращенные к другой стороне. У меня, пытавшегося разом рассмотреть всех и вся, складывалось впечатление, что я до сих пор здесь никем не замечен, и для того, чтобы окружающие меня увидели, в их головах должно было щелкнуть что-то весьма хитроумное.

Неужели Лола тоже знает их язык? А как насчет ее одежды? Только не шаровары, иначе я не удержусь и попрошу ее исполнить для меня танец живота. Она решит, что парень приехал с целью поиздеваться, фыркнет и снова уйдет. Кошмар, сколько самообладания мне понадобится завтра, чтобы, во-первых, побороть волнение, а во-вторых, доказать ей, что я готов на все, лишь бы она возвращалась. Если согласна, я срочно начинаю подыскивать ей квартиру — платить буду сам, для этого устроюсь на работу — продавать газеты или переводить с французского. Буду посильно помогать ей в учебе, чтобы физика и математика не отнимали у нее слишком много времени и не раздражали ее.

От таких лихорадочных мыслей я обессилел и понял, что давно пора завернуть в кафе. Вскоре встретившееся кафе закрывалось, но мне там все же предложили чай и пирожное. Чаю я попил и, не чувствуя себя вполне окрепшим, пошагал в гостиницу. Пришел в номер, сложил на кровати свои некормленные мощи конгруэнтно костям Тамерлана и, исследуя взглядом потолок, попытался представить себя Властелином Вселенной накануне последнего похода. Не получилось. Тогда я сомкнул глаза и вскоре увидел, как в восемь часов утра в Дальнем Лагере ветер гонит по степи песчаную пыль. Палит солнце. Автобус задерживается. Расстегнув до пупка рубашку, обмахиваюсь ладонью и сожалею, что не взял с собой шорты. Тени нет нигде, роль автостанции выполняет похожая на блиндаж серая мазанка с замурованным в нее кассиром. Все автобусы одинаковые, без номеров, но люди как-то различают их, вероятно по лицам водителей, а мне приходится всякий раз спрашивать: «Куда? В Нурабад, нет?» Услышав «да», карабкаюсь внутрь, занимаю место у окна и устраиваюсь поудобнее на продавленном сиденье. Вокруг обычный сельский народ, только одетый по здешней моде в полосочку. Постепенно сознаю, что этим людям безразлично, какой морозный тип затесался среди них, ни у кого нет желания экзаменовать меня, вопрошая, к примеру: «В чем, скажи, дорогой, различие между халифом, эмиром и шахом?» Обстановка успокаивает, исчезает мнительность, терзавшая меня с момента выхода из самолета, теперь все нормально. Могу беспечно сидеть и, проезжая фруктовую рощу, удивляться судьбе мандариновых деревьев, чьи плоды я привык есть зимой.

Ни одной минуты из трех с половиной часов пути я не уделяю размышлениям о том, что я буду говорить и как объясню ей причину приезда. В степи, как мне кажется, не принято думать о сюрпризах для очаровательных особ, о прелестях самих этих особ, да, пожалуй, ни о чем, кроме воды и бензина, и о том, как не заблудиться и не пропасть. Долгая степь — к отсутствию страстей.

На конечной остановке я выхожу, обернутый плащом хладнокровия, и смотрю на все буднично, словно местный колорит мне привычней, чем братство березы и ели. Я вполне готов услышать от Лолиной мамы: «Она в Москве», и при этом не огорчиться, а запросто ответить: «Я тоже завтра вылетаю, значит, мы скоро увидимся». Двигаюсь по городу наугад, разминая затекшие ноги. Городишко не похож на оазис. Он скорее заготовка, небрежно отброшенная резчиком по камню в песок. Наспех нагородили современных трехэтажных коробок, прилепили сбоку средневековый базар и запустили междугородные автобусы, чтобы те ежедневно выбивали пыль из единственной площади, а правильнее будет ее назвать — площадки.

Взять, к примеру, здешнюю улицу Авиценны. С одной стороны дома, с другой — пустырь, за которым сереет дурно пахнущий искусственный водоем с торчащими из берега трубами. Вдоль домов косые клумбы. Пустуют обсаженные кустарником игровые площадки. Дома все одинаковые, тридцать пятый отличается от тридцать третьего только цветом панелей на лоджиях. Как солдаты в строю, только у одного медаль «За Бухару», а у другого письмо от самарской зазнобы торчит из нагрудного кармана. По сколько хоть подъездов-то в них? По три. А квартир на площадках? По две. Значит, я правильно вошел в средний. Здесь налево квартира номер семь, а направо восемь. Посмотрим, что на втором этаже, поднимаясь на который нужно пройти некоторое количество ступенек. Нет, этот город не способен удивлять: слева девять, справа — …Почему-то справа номер на двери квартиры отсутствует. Не здесь, что ли, Лола? И звонок не работает. Придется стучать. А может, все-таки работает? Нажимаю еще раз. Звенит где-то в глубине квартиры. Затем слышны шаги, и чья-то рука вращает замок. Дверь открывается.

У меня есть версия, с какой целью в книгах пишутся лирические отступления. Это помогает собрать волнующиеся клубы над вдруг притихшим вулканом чувства. Сейчас тоже просится одно, но ему будет отказано. Что есть, то есть — я позволяю данной главе прокатиться ледяным колесом по пылающим коленям моей истории — такова процедура закалки.

Там, где должна быть Лола, стоит ее младший образ. Сестра. Помнится, Лола говорила о ней на странице… впрочем, не важно на какой, не время сейчас листать страницы назад. Приятно, конечно, познакомиться, но, видите ли, у меня, как уже было сказано, времени в обрез, я тороплюсь, тем более что еще не знаю, во сколько отправление последнего автобуса в Самарканд, тогда как мне точно известно, что завтра не позднее девяти утра я должен быть в аэропорту, иначе пропущу лабораторную работу по дисциплине «Охрана труда», а это означает, что мне легче зарыться с головой в песок и больше никогда не появляться в институте — сожрут в деканате, у них уже приличный зуб на меня.

— Вы из Москвы? — спрашивает сестра.

— Да, оттуда. Понимаете — ах да, я уже говорил… Когда же она придет?

— Где-то в половине пятого. Если куда-нибудь не зайдет после работы. Вроде она собиралась к подруге.

Следует пояснить, почему я, не пытаясь разузнать, где работает Лола, возможно ли туда позвонить и как зовут ту самую подругу, прощаюсь и, пусть обескураженный, пусть разочарованный, но иду себе и не думаю ни о чем, кроме обратного пути отсюда. Да какого дьявола мне бегать за ней в ее же собственном городе, искать ее, когда, быть может, она заметила из окна мое приближение и со словами «какой ужас» бросилась к сестре, а потом слушала наш разговор, стоя за приоткрытой дверью. Она испытывает необъяснимый страх перед моими романтическими выпадами, а у меня тоже не слишком все просто — я безоговорочно верю в судьбу и последний шаг всегда предоставляю случаю. Именно так делается настоящее колдовство: кто-то один шепчет, завязывает узелки, кромсает пиявок, льет воду на зеркала, а потом на глазах у всех огромная гора, сотрясая ближние и отдаленные окрестности, отрывается от земли и со свистом улетает.