Саша Саин - Приключения сионского мудреца

Гена увлекался рисованием и скульптурой. Он готов был день и ночь этим заниматься. Я стал его за это уважать, тем более что единственной и постоянной темой его творчества были обнажённые женщины во всех видах, позах и в огромном количестве! Он мастерил их старательно, со вкусом, как для себя, не халтурил и не скупился на размеры. Когда я ему это говорил, он злился, заявляя, что я ничего не понимаю в живописи и скульптуре. Но я не хуже его понимал: искусство — искусством, а тема всё равно хорошая! Так или иначе, Гену перестали бить, а иногда приходили посмотреть на любопытные картинки. Это всегда заканчивалось тем, что Гена обзывал всех дураками и прекращал просмотр «прекрасного». Вскоре Гена настолько освоился в группе, что сам стал задираться и создавать конфликтные ситуации. «Ты самый сильный и умный в группе и тебя боятся, а вот этому дерьму стоило бы морду набить!» — подталкивал меня Гена к активным действиям. Хотя я и понимал, почему Гена меня хвалит, но всё же было приятно это слышать. Но в его глазах я видел его не большую ко мне любовь! Кроме нас, окончивших семь классов, в группе учились четверо деревенских после армии и несколько взрослых, за 20 лет, деревенских девушек, оторванных от вымени коров. Городскими они именовались «кугутами»! У парней были длинные чубы или гладко зачёсанные назад волосы, а у девушек большие коровьи груди и длинные платья. Говорили они исключительно на украинском языке — языке деревни! К нам они относились, как к детям, но с опаской, считая нас городской шпаной, которая в любой момент может привести своих друзей-бандитов, и их просто всех вырежут! Мы охотно поддерживали этот авторитет, и Стасик, по моему сценарию, часто громко, как бы невзначай, при всех фантазировал, что он делал вчера вечером в городе, сколько людей полегло: раненых, порезанных ножами, затоптанных, забитых палками, и сегодня он опять идёт на дело! В конце Стасик спрашивал меня: зайти ли ему за мной по пути? Я охотно соглашался, и мы продолжали делиться планами действий. Деревенские начинали интересоваться этими делами, мы важно надувались, говорили, что это мелочи жизни, и переходили на другое место, чтобы нас, как бы, не подслушали. Мы сами побаивались этих деревенских, которым было по 25, 27 лет, а нам было по 15, поэтому мы и разыгрывали такие спектакли, которые неплохо срабатывали. Взрослые деревенские были «начальством»: один из них был старостой группы, другой комсоргом, третья — профоргом, но они, от страха, не загружали нас никакими общественно-политическими нагрузками. Учёба была нудной, утомительной: высшая математика, черчение, механика, резание металлов — не хлеба, да ещё на украинском языке. Одно было приятно, что преподаватели обращались к нам, в отличие от школы, на «вы». С уважением говорили: «вы — дурак», или «вы — болван!». Преподаватель по машиностроительным станкам обычно орал: «Вы спекулянты и мошенники!» — это если его не слушали или шумели. Вскоре и к нему подобрали «ключ». Когда он однажды, после очередных «обзывательств», повернулся лицом к доске написать какую-то важную формулу — получил начатым ливерным пончиком по голове, метнул Стасик, а я знал, что камни он бросает метко и сильно! Педагог так и ухнул, от сильного потрясения! Начинка — ливер, разлетелась во все стороны от педагогической головы, как когда-то квашеный помидор о теткину задницу в туалете. И, когда он нехотя, медленно повернулся, то увидел очень серьёзные внимательные лица и глаза, с интересом изучающие новую формулу! Он не стал обострять проблему и произнёс: «Ну, да ладно. На завтра читайте вторую и третью главы».

Новый пятиэтажный дом в нашем дворе внёс оживление. В доме оказалось много моих сверстников, из открытых окон разносились современные мелодии: рок-н-ролл, твист. Много в доме оказалось и сверстниц-девушек! Мы со Стасиком стали изучать соседок. Он пользовался у девушек большим спросом. Папа и мама его хорошо одевали, он был высокого роста, полуполяк, полуукраинец. И такая смесь дала неплохие физические результаты. Стасику не хватило товарища-еврея, так он ещё, вдобавок, подружился с еврейкой. Я каждый день бывал у него дома, его родители не стеснялись при мне подсмеиваться над его подружкой. После прогулок с ней Стасик считал своим долгом прийти ко мне домой и поделиться своими ощущениями. Он долго и нудно рассказывал, что он сказал, что она ответила, и даже иногда пытался показать, как они целовались, приближая своё лицо к моему. Мне удавалось всегда ловко уклониться от горячего поцелуя со Стасиком.

К счастью, у меня не было гомосексуальных наклонностей, а то вполне мог бы разбить эту парочку! Я стал консультантом по сексуальным отношениям и по другим вопросам. Гена приносил мне свои работы на оценку, он продолжал рисовать в модернистской манере. На его картинах мало, что можно было разобрать, кроме женских задов. Над его работами все смеялись. Я старался его правильно понять и становился на его сторону. Я, конечно, понимал, что он не Пикассо и не Кандинский, но ценил его за смелость манеры и вызов окружающим. Всё же, я ему доказывал, что искусство — искусством, а зады, как и хлеб, мы любим реальные — из мира реализма! И зады у него написаны очень реалистично, тут не до абстракционизма! Он на меня обижался за «неуместный» юмор и стиль советских критиков модернизма. Я с детства чувствовал лживость советской политической системы. У нас дома был ламповый радиоприёмник «ВЭФ», купленный мамой у военного, и с десятилетнего возраста я ловил западные радиостанции, за что получил прозвище «радиста» от дяди Вени, который больше других просил меня что-либо «словить». Мама всегда просила убавить громкость и говорила, что когда-нибудь будут большие неприятности! «Смотри, никому не рассказывай!» — добавляла она. С Геной я открыто разговаривал на разные темы. Когда я перешёл на второй курс техникума, из армии вернулся брат. Он был очень худым, с поредевшими волосами, расшатанными зубами, кровоточащими деснами! Служил на Новой Земле, а там в конце 50-х — начале 60-х проводились ядерные испытания, про которые никто, в том числе и солдаты, не знали! Он всегда и везде выделялся своей яркостью, но сам по себе никуда не лез! Его другие замечали и выделяли. Его сразу же выбрали комсоргом воинской части, и он вступил в партию. Я уже в то время знал, что означает вступить в партию: при этих словах осматривается подошва своей обуви! Я ни в какие партии никогда, в том числе комсомол, не ставил свою обувь! Моя политическая деятельность закончилась на пионерской организации, и то, выходя из школы, я прятал галстук в карман. Брат был политически активен, он был воспитан на революционной романтике того периода — 50-х годов. Он много читал, декламировал Маяковского, пел песни: «Я люблю тебя, жизнь!». Когда у нас дома собирались его друзья, всегда было шумно и политически активно! У него было много знакомых: красивых девушек и молодых женщин, все к нему тянулись! Наша квартира стала центром встреч, общений, политических диспутов. С его друзьями я чувствовал себя никчемным. Вообще, присутствие брата всегда придавало мне какую-то неуверенность с детства, и я не мог от этого избавиться.