Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

— Как же, недостойные мы значит…

Стараясь остаться незамеченным, пусть их, я осторожно потянул ручку двери на себя.

Почти в щель увидел — крыса обернулась на мгновение, согрела взглядом и подмигнула понимающе, дескать, ты делишки с Татьяной обделывай, а я пока буду соратникам зубы заговаривать до изнеможения.

На кухне Танька курила, стоя у окна, выпускала дым в приоткрытую форточку, смотрела не во двор внизу, куда-то выше, сквозь небо, разглядывая только ей видимую точку пространства. Напряженное лицо в обрамлении русых волос, согнутая в локте дрожащая рука с сигаретой, застывшие плечи, готовые поежиться, отражали состояние сосредоточенной грусти, которое к ней вернулось, как только я вышел в коридор. Словно окончился спектакль и актеру уже не надо притворяться, корчить из себя, следуя написанной роли, бегущего вприпрыжку оптимиста. Я подошел к ней сзади, уткнулся лицом в затылок, впитывая запах волос. Танька не вздрогнула, не отстранилась, как бывало иногда, а наоборот расслабленно подалась назад, наконец-то почувствовав опору. Я просунул руку под согнутый локоть, обхватив ее тело чуть выше живота, прижал к себе и так мы стояли, как лошади, дремали, согревая друг друга вернувшейся к нам нежностью, пока не достигли смущенного состояния, выход из которого мог быть только один.

— Слушай, от меня ничем не пахло? — решился спросить я, когда мы через двадцать минут вернулись на кухню и снова сели за стол. Я был доволен собой, есть еще порох в пороховницах, проголодавшись, намазывал бутерброд и очень хотел, чтобы мой вопрос прозвучал как можно беззаботнее.

Танька сидела напротив меня, собирала растрепанные волосы в пучок и ответила без промедления.

— Еще как пахло, прямо несло за версту.

— Козлом?

— Почему козлом? Мужиком. Хотя, учитывая, что все мужики козлы, можно сказать и так. Стареешь ты, Никитин, много куришь, задыхаешься в самый ненужный момент, — не обошлась Танька без шпильки, но сразу утешила, — а в остальном все путем, медаль тебе на грудь и барабан на шею.

Она посмотрела на меня серьезно и отчеканила, пригвоздила, опять с возникшей ниоткуда печалью.

— Юностью ты моей пахнешь, вонючей немытой юностью.

А ведь действительно, я был для нее давней пожелтевшей открыткой из прошлого, написанной от руки, что достают время от времени и перечитывают, пытаясь вернуть позабытые ощущения. Даже не так — плюшевым медвежонком, случайно и некстати выпавшим из антресолей шкафа в тот неудачный момент, когда постаревшая хозяйка спешит на свадьбу сына. Она забудет обо всем на свете — что опаздывает, что новые туфли будто не по ноге — сядет на кровать, прижмет его к лицу, вдыхая запах пыли и высохших слез. Вздохнув, положит игрушку назад, посмотрит на себя в зеркало, разглядывая то ли патину на покрытом серебром стекле, то ли морщинки у глаз, поправит прядь волос и поспешит на торжество. А створка шкафа скрипнет ей в спину — прошлого нет.

— Что делать собираешься, нельзя же сидеть вечно на шее у жены? — Танька посчитала, что вечер воспоминаний закончился.

— Придумаю чего-нибудь, — соврал я, — например, стану писателем, напишу роман.

Фраза прозвучала неестественно фальшиво, аж в горле запершило. Я сам поразился — сидит человек по уши в говне и рассуждает о шансах получить Нобелевскую премию.

— Ты, писателем? Не смеши мои тапочки, — Танька для наглядности подняла ногу и показала замшевый тапок с нарисованными клавишами пианино.

— Почему нет? У меня есть два непременных условия, чтобы стать писателем — отсутствие денег и твердая убежденность, что жизнь дерьмо.

— С такими вводными писателями можно считать половину человечества. Вон, у Верочки Захаровой брат страдает эпилептическими припадками, но это не значит, что он Достоевский. Безнадега явно те та причина, по которой становятся писателем, с голодухи можно только заворот кишок получить. Книги надо писать на сытый желудок. О чем роман?

— Пока не придумал, — мне не хотелось до поры до времени знакомить Таньку с соавторами, а то решит еще, что я окончательно сошел с ума.

— Все ненаписанные романы — гениальны, — Танька запнулась, сморщилась, будто ее ударили, — Ах, не о том, все, Никитин, не о том… Миша умер.

Я поначалу даже не въехал в смысл сказанного, понял только, что умер какой-то человек, которого Танька почему-то называет Мишей.

— Какой Миша?

— Ты идиот что ли? — она схватила рюмку и плеснула мне водкой в лицо. Отчаянная выходка забрала у нее последние силы. Танька заплакала и отвернулась. Тихо заплакала, безнадежно.

Не водка на моей физиономии, а пепельное лицо женщины, которая вдруг заплакала, выдернуло из мармеладной пелены и до меня наконец-то дошло, кого Танька имела в виду, конечно же, Мишку губошлепа, рыжего еврея, друга детства, предателя, человека, что должен занять мое место через полгода по предсказанию черта.

Надо бы радоваться — сдох твой враг, но радости не было, следовало бы печалиться — умер твой друг — но печаль не возникала. Осталась только злость — меня в который раз обманули, обвели вокруг пальца, пустили по ложному следу, подсунули стул с треснувшей ножкой, и ты ерзал на нем, раскачивался, а он не сломался.

Так вот почему смущенно покашливал черт, когда гриф упомянул Мишку в салоне машины — он все знал наперед. Я вскочил, пробежал коридором и распахнул дверь гостиной — в комнате никого не было.

Наутро болела голова — конечно же, я вчера напился. По дороге домой я заехал в продуктовый магазин и накупил выпивки, закуски — всякой всячины, особо не разбираясь. Так голодранец, на которого свалилась манна небесная, осатанев от богатства, стараясь пустить пыль в глаза таким же оборванцам, спешит окружить себя предметами роскоши, в своем понимании, естественно. Шестнадцать тысяч, не бог весть какие деньги, не предел мечтаний даже для бомжа, но понять меня можно — впервые за полгода я имел удовольствие заплатить за себя сам, собственноручно.

Я приподнялся в постели на локтях — комната напоминала Зимний дворец после октябрьского переворота — до основания не разрушена, но следы вандализма бросались в глаза.

Однажды у меня сломался телефон, я пытался вскрыть его всеми доступными средствами, что попадались по руку — отверткой, ножницами, пилкой для ногтей, ничего не вышло и пришлось отдать его в ремонт. По гарантии телефон чинить не стали, взяли с меня деньги. Отремонтировав, вернули, написав в квитанции — «на корпусе видны следы варварского взлома». Меня так очаровала правдивая изящность формулировки, можно сказать, запала в душу, что я где надо и не надо стал вставлять полюбившуюся фразу. Так вот, в обстановке комнаты были видны следы варварского взлома — на столе сталагмитами росли недопитые бутылки, между ними осторожно, чтобы не наступить в разбросанный харч бродил привидением кот, принюхиваясь, принтер валялся на полу, ему, бедолаге, досталась изрядная порция моего пьяного негодования. Остальные неприглядные подробности вчерашнего пиршества явились взору по мере возвращения к жизни из похмельного небытия. Откинув одеяло, я увидел, что лежу в постели голый, так сказать, первый поцелуй вчерашнего дня, потом воспоминания всплывающей чередой покрыли поцелуями все тело с ног до головы, облобызав липкими губами. Пододвинув стул, сел за стол и оглядел поле битвы. Интересно, приходили вчера милейшие гости разделить со мной трапезу или разгром учинил я сам, по англицки, в одно лицо? Судя по бутылке сладкого клюквенного ликера и надорванному пакетику с чипсами со вкусом кальмара, выходило — либо Евдокия со товарищи праздновали со мной смерть Мишки, либо я предусмотрительно накупил полон стол, рассчитывая на присутствие чертовой троицы. Зная по опыту, что гадать бесполезно, остается только надеяться, вспыхнет лампочка в голове, осветив темные стороны бытия, включая закоулки, или к вечеру жена сообщит ход бесчинства с подробностями, вгоняющими в тоску.