Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

Я не собирался быть писателем, просто нашел отмазку для черта, надеясь заболтать бесконечными обсуждениями главное — нежелание умирать в точно отведенное время. Жестко хронометрированная поступь смерти вызывала во мне естественный протест. Но раз уж я назвался пишущим книгу, то надо гнуть линию до конца или до полного разоблачения, прикидываться изо всех сил, хотя бы из упрямства, из принципа, из чувства самосохранения, какая разница. Новое имя ненаписанного романа я мог бы театральным жестом бросить моим зверушкам как кость стервятникам, пусть обгладывают и видят — Никитин вам не абы как, знает в какой последовательности расположить буковки на обложке.

Чем дальше я думал, тем отчетливее понимал, что в основе названия лежит неприкрытая спекуляция на чужой популярности. Я был отнюдь не моралистом, но некоторые вещи мне претили, сам не знаю, почему.

Свои сомнения я поспешил высказать Петьке, когда мы стояли у ворот кладбища, поджидая автобус.

— Правильно мыслишь, — охотно согласился Сапог, нисколько не смутившись моего упрека, — Трубка Сталина, Улыбка Джоконды, Очки Пелевина, Ножик Довлатова, Мизинец Будды — все из одной оперы, где в буфете торгуют прокисшим пивом. Ну и что? Любое искусство — пощечина общественному вкусу, но состояние общества и его вкусовые рецепторы таковы, что оно заслуживает разве что пинка под зад. Старик, ты целыми днями торчишь в Интернете — мне Танюха сказала — неужели до сих пор не понял, что никого не интересует качество, так называемого контента, считают только количество заходов на страницу. Желание примазаться, выехать на чужой славе старо как мир, но ведь работает. Хитрый прожженный льстец проигрывает неискушенному подхалиму по одной причине — неприкрытая лесть быстрее доходит до сердца. Человеков нет, на земле живут собаки Павлова — лампочка зажглась, слюна потекла.

— Получается, прямо как у Бродского — остались только иллюзия и дорога, — решил я хитро польстить Петьке, поддакивая.

Однако Сапог никак не отреагировал или сделал вид, оставаясь невозмутимым, продолжил менторским тоном.

— Не увлекайся ссылками на великих. Любой крупный поэт или писатель оставил нам в наследство столько взаимоисключающих суждений, что цитатами из классиков можно спорить стадионом на стадион. Ты лучше Старик переформатируй чужую мысль и выдай за собственную, перелицовывать ворованное — пользительная забава для ума.

— Звучит несколько цинично, тебе не кажется?

— Старик, я ведь книжек больше не пишу, а торгую литературой оптом и в розницу. Хотя, знаешь, — в Петькином голосе послышались ностальгические ноты, — пока ты бухал, я купил квартиру в новом доме, познакомился с соседкой и думаю, как ей представиться? Сказался писателем, и книжку ей при следующей встрече подарил с дарственной надписью. Кстати, еле откопал в залежах макулатуры. Так она теперь, каждый раз меня увидев, светится от счастья, будто я пуд золота. Сосед писатель — звучит гордо, не то что заурядный барыга купи-продай.

— Может ты ее очаровал как самец и писательство твое совершенно не причем.

— Не угадал, старичок, она уже не в том возрасте, чтобы мужиками прельщаться. Просто лучи чужой славы, пусть и такой никчемной, как моя, согрели ее мимоходом. Я вырос в ее глазах, но и она подросла вместе со мной. Это тебе в подтверждение, что на очках Пелевина можно заработать нехилые очки, пардон за тавтологию, — он замолчал неожиданно и добавил.

— А впрочем, все это гнилой базар, Старик.

От такого перехода в конце я даже опешил, посмотрел на Петруччо, на его довольную рожу и понял, что последние десять минут он откровенно валял ваньку, проверяя меня на вшивость. А я в очередной раз купился, повелся на провокацию, заглотив в качестве наживки ржавую блесну умных сентенций, высказанных с проникновенным доверием в голосе.

— Сволочь ты Сапог, как был засранцем, так и остался.

Петруччо, не только загрохотал пустым ведром, как у морга, но и заухал огромным филином, похлопывая себя по животу от удовольствия. Стая голубей у входа испуганно взметнулась в воздух. Странно, вроде на кладбищах раньше только вороны столовались.

— Кстати о засранцах, — Петька никак не мог унять смех, говорил, будто сплевывал, слова слетали с его губ шелухой от семечек, — хочешь узнать, кто со мной тогда насрал на стол географичке?

Раньше мы часто пытали Сапога на предмет сообщника по безобразию, но он молчал, как гранитный утес, в зародыше пресекая любые расспросы. Любителей биться головой о стену среди нас не было, поэтому попытки докопаться до истины становились единичными, не чаще раза в год, подогретые парами алкоголя. Само упоминание о случившемся обычно артикулировалось настолько иносказательно, что иные пришлые товарищи в компании даже не понимали за столь туманными намеками, о чем идет речь.

Сегодня Сапожников решил собственноручно приоткрыть завесу тайны, значит, именно нынешний день имел прямое отношение к давнему происшествию. Я оглянулся на кладбищенские ворота, посмотрел на приближающуюся Татьяну — она ходила договориться насчет священника — пазл в голове у меня моментально сложился — ну конечно же, это был Мишка, иначе зачем играть в молчанку столько лет. Да уж, решаешь задачку, ломаешь голову, а достаточно заглянуть в конец учебника, так сразу ответ становится настолькоочевидным, словно все время вертелся на языке — Мишка, а кто ж еще?

— Неужели Танька? — спросил я, вложив в интонацию всю наивную простоту, на которую был способен.

Сапог взглянул на меня, как на законченного дебила, но его разочарованное изумление длилось не больше пары секунд. Он снова захохотал и погрозил мне пальцем.

— Уел. Один — один. Счет ничейный.

Священник пришел минут через пятнадцать, после того, как гроб с телом Михаила Кривулина предали земле, попросту говоря, зарыли. Мишку положили в могилу бабки, выкопанный памятник которой привалился к ограде с внешней стороны. До самой ограды можно было добраться довольно-таки замысловато извилистой тропкой — вдвоем не разойтись, поэтому мы стояли в метрах тридцати на аллее, если так можно назвать неширокую дорогу на кладбище. Лысые деревья вокруг будто застыли в трауре, слегка покачивая ветвями, я поднял голову к небу, перевел взгляд на исполинскую ель, мрачной зеленью оттеняющую небосвод и увидел на нижней ветке трех придурков, расположившихся рядком. На Дуньке была короткая шубка непонятного меха, длинные черный лакированные ботфорты, как у немецкой порнодивы конца прошлого века, Варфаламей был одет то ли в турецкий кафтан, то ли в лапсердак с меховой оторочкой, но чуднее всех выглядел Шарик — шея его была трижды обмотана длинным коричневым кашне, концы шарфа сползая вниз, уходили крест накрест под крылья и по всей видимости были завязаны узлом на спине птицы. Он напоминал мальца, вырвавшего из любвеобильных рук бабушки в процессе одевания, позабыв в горячке надеть портки. Дунька с чертом оживленно беседовали, свесив ножки, а гриф выглядел дозорным, стоящим с краю на стреме, в напряженном внимании всматривался куда-то вниз не мигая и не поворачивая головы, вперившись в одну точку. Я попытался выяснить, за каким объектом на земле так целенаправленно следит гриф и обнаружил молодого человека лет тридцати в черном полупальто, стоящего чуть в стороне от остальных людей, сосредоточенно наблюдавшего как священник служит панихиду, помахивая кадилом. Молодой человек словно почувствовал, повернул в мою сторону голову, и мы встретились глазами. Мне стало неловко, а человек в половинке пальто обрадовался, будто ждал, когда я его замечу и направился в мою сторону, держа руки за спиной, расслабленной походкой скучающего туриста.