Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

— Странный ты человек, мон ами. Вы могли, вам надо — ты понятия не имеешь, что мы можем, тем более, что нам надо, а туда же. Туманные видения переходящие в назойливый бред.

— Ну да. Вы здесь все умные собрались, один я дурачок с кулачок. Ладно, я дурак, согласен. Но вот что я вам скажу — дураки нужны, ибо они естественны. Как воздух, как солнце над головой. Это я ответственно заявляю, потому как сам дурак со стажем и длинным послужным списком. Если дураков не будет, что случится с единообразием умников? Они соберутся на экстренное вече и назначат новых придурков из своих рядов. Тогда какого черта вы с нами боретесь, учите уму разуму, пытаетесь наставить нас на путь истинный. Предоставьте нас самим себе и мы проживем дурацкую жизнь так, как нам нравится. Быть сраным обывателем меня вполне устраивает.

— Браво, Никитин, героин души моей, — Дунька зааплодировала, — обрил черта лысого под ноль.

— Ты отчасти прав, — улыбнулся Варфаламей и глаза его потеплели. — Но в твоих словах заложен парадокс. Ты просишь оставить тебя в покое, однако любая просьба есть суть указание, высказанное в мягкой форме. Следовательно, ты тоже вторгаешься на чужую поляну со своим пониманием, как нам поступить, одновременно обвиняя нас в нарушении пакта о ненападении.

— Тогда получается замкнутый круг.

— Ничуть. Остается свобода выбора, ты можешь прислушиваться к нашим советам, а можешь послать на три буквы, плюнуть и растереть, как ты харкнул в тарелку с болоньезе в Шоколаднице.

— Ага и сдохнуть через десять дней. Вы же меня на мушке держите, передергивая затвор записной книжки, где пропечатан день моей кончины. Зачем сегодня морду следователю набили?

— Захотели и набили, твое какое собачье дело? — подал голос гриф.

— В конце концов, морду набили Бессонову, а не тебе, — черт недоуменно пожал плечами, — Какие к нам претензии? Если ты называешь это вмешательством в личную жизнь, тогда любой ворон на ветке за окном, каркнувший о своем, вероломный оккупант. Почему ты не допускаешь, что, осадив следователя бутылкой по кумполу, я решал свои личные проблемы? Тебе же никто не указывал, что делать. Ты мог заступиться за Поликарпыча, броситься его защищать, остаться сидеть на стуле с открытым ртом, дожидаясь финала или позорно сбежать. Ты выбрал последнее. Сам. По собственной воле. Мы лишь создали ситуацию, а решал ты, дружок.

— Да я просто растерялся от неожиданности. Шарик сказал — дуй отсюда, я и дунул сдуру.

— Однако про повестку и паспорт не забыл. Шоб я так растерялась, — пригвоздила меня Дунька и мечтательно погладила муху на груди, глаза крысы затуманились. Видимо воспоминания о собственной беспомощности приятно грели ее душу.

Я украдкой посмотрел на Варфаламея, тот покуривал, пуская дым в потолок, положив ногу на ногу, болтал кедой, исполняя на невидимом инструменте залихватское соло. Во мне проснулся скептик и придушил недоделанного логика любимой фразой черта — Why not? Если вообразить на секунду, что истинной целью странствующих аспидов было набить морду Бессонову, то почему бы в качестве транспортного средства не использовать подвернувшегося под руку мерина по фамилии Никитин. Стоп, ты сейчас до такого договоришься, что шарики за ролики зайдут бесповоротно. Умные люди учат нас — кратчайшее расстояние между точками — прямая, не умножай сущности. Ну да, слышал и не раз — будь похитрее, но живи проще. Интересно, каким ужом надо извернуться, каких пядей во лбу надо быть, чтобы соответствовать этому славному пожеланию. Простоватый хитрован — более парадоксальным может быть только «слепая ярость окулиста». Мои размышления прервал заполошный Дунькин крик.

— Атас, менты! Окружают! — верещала крыса, тыча пальцем в окно.

Чертову троицу, как ветром сдуло. Я сидел за неприбранным столом с остатками еды и выпивкой на неделю беспробудного кутежа, наедине с одиночеством и безразличием, без малейшего поползновения удрать — сегодняшний день выжал из меня все соки.

Мартовское солнце утром щекочет ресницы, озорной девчушкой показывая язык из киселя облаков. Дороги уже раскисли, а за городом лежит снег, в низинах еще сугробы по пояс, но ноздри людей как радары ловят ошеломляющий и неповторимый запах весны. Снеговик, согнувшись под елкой, забытый детьми после Нового Года, пожелтел, покрылся ледяной коркой, слушает с виноватой улыбкой последние аккорды зимы перед весенним землетрясением. Ночью я просыпался несколько раз, чтобы хлебнуть воды, утром, услышав скрип ступенек и осторожные шаги по комнате, притворился спящим, пока все не затихло и лишь потом открыл глаза. На столике почти впритык к кожаному дивану, где мне постелили, скучала запотевшая рюмка водки, на блюдечке рядом лежал кусок черного хлеба с ломтиками розового сала, венчали композицию два соленых огурчика ростом с палец домашней засолки. Честно скажу, меня тронула до слез заботливая утренняя суета Петкиного тестя.

Да, конечно, не ментов, не спецназ увидела в окне Евдокия, а генерала Решетова в парадной форме при всех регалиях, вернувшегося домой с собрания или съезда ветеранов милицейских дел. Генерал был предупрежден о моем неожиданном визите, еще с порога крикнул на весь дом, я слабо отозвался, не вставая. Решетов ворвался на кухню, бросился обнимать — он был искренне рад непрошенному гостю.

— Я сейчас быстренько избавлюсь от мундира, жмет как скафандр, и мы с тобой тяпнем за встречу, — шепнул он заговорчески и вышел.

Решетов Георгий Сергеевич скучал в огромном доме, выстроенном с расчетом на большую семью, но, как часто бывает, желания человека напоминают метерологические прогнозы и не всегда совпадают с погодой за окном. Ничего не поделаешь, все сейчас стараются жить обособленно. Ностальгирующие по СССР любят трясти, как жупелом, удивительной общностью советских людей, явлением|, как им кажется, уникальным в своем роде, ставя его в заслугу ушедшим временам. Так-то оно так, да только единство было от нищеты, братство от скученности, да нелегкой жизни.

Зажатым в тисках коммуналок людям, воленс неволенс, приходилось терпеть друг друга, отсюда и душа нараспашку — чего скрывать, если соседи итак все про тебя знают, от фасона трусов до размера получки. Достаточно вспомнить, что выключатели в коммунальных ванных и туалетах висели на стене не в коридоре снаружи, а внутри. Иначе бы член великого социума постоянно справлял свои дела без света, потому как утром и вечером очередь, а в свободные минуты какой-нибудь доброжелатель непременно погасил бы лампочку исключительно из вредности или от широты непознанной советской души — сидит уже десять минут и жжет понапрасну электричество, а мы потом вскладчину плати за разгильдяя. Один мой знакомый утверждал, что крах социализма начался с хрущевок, когда народ массово повалил из центра на окраины, получая от государства малогабаритное, но отдельное жилье. И ковры начали вешать на стены не столько ради красоты, сколько для шумоизоляции, стараясь по максимуму обособить свою жизнь от чужих глаз и ушей. Неминуемый распад прежних связей завел социализм в закономерный тупик, желание по максимуму обиходить собственное жилье вступало в противоречие с экономическими возможностями страны, — говорил знакомый на полном серьезе. На мой взгляд, не все в его теории было логически безупречным, но в чем-то приятель оказался прав — человеку необходимо личное жизненное пространство, хоть чердак с топчаном и окном с горошину, но свое.