Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне

В жизни солдата, как в жизни ребенка малого, много физиологии, оправки, прямой кишки, пищеварения. Солдат — это организм, оставляющий за собой лужицы и кучки, то лужицу, то кучку, и куда его ни целуй — все равно попадаешь в жопу (старшина Чмырь). На одной этой шпионской фотографии солдат, задрав голову, считал галок на небе, на другой присел на корточки в позе орла, на третьей, подтянув штаны, уже вносил рацпредложение, молодец такой, отличник боевой и политической подготовки…

С наступлением новейших времен купил сканер и уселся разбирать фотоархив. Сканировал слайды, фотографии, начал с детских, конечно: дочь, жена, деревня, река, природа. Целая эпоха уходила на глазах: пленки с эмульсией, за­светка, химпроцесс — проявитель, закрепитель, первая фотография моя, отпечатанная собственноручно под руководством отца, — ощущение чуда при виде проявляющегося на фотобумаге изображения в красном свете фонаря, острое и волнующее, неимоверное по силе, — неужели наши внуки будут этого лишены? Сваленные на антресолях в коробку механические камеры от «Никон-2» до «Киев-6» — громадной, широкопленочной, отец получил по разнарядке как фотокор республиканского агентства, инвалид войны, лучшая фотокамера империи, розовая мечта фотолюбителей всей страны. Ушла эпоха — а что пришло на смену? Цифровые сканы.

Как-то послал рассказ жены по е-мэйлу японской переводчице. Скромная токийская русистка Сэцу Канэмицуподкармливала в самые злые годы 90-х. Я звонил по телефону, назывался, чувствуя себя шпионом, в ответ заслушивал прочитанный по бумажке текст про «памик Пушькин» и выходил на свидание с японским человеком, молча передававшим мне «вещь» — конверт с авансом в 100–200 долларов, версткой, потом на задах Савеловского находил эту квартиру и, назвав себя, попадал в странное место за железной дверью: трое японцев сидели в заставленной до потолкааппаратурой комнате и неотрывно смотрели в мониторы, отвлекаясь, чтоб ответить на приветствие и вручить прилетевший с нарочным журнал. Журнал «Иванушка» с рассказом жены, с полосными иллюстрациями в духе соцреализма 50-х, с заголовком на задней странице обложки меня не убеждал, японские иероглифы походили на птичьи следы. Я пытался угадать, который из рассказов — жены, и накладывал ее фамилию на вязь древоточца, считая знаки — этот? А может — тот? Дома проводил эксперимент: жена как автор должна угадать свой текст, рассказ не может не отозваться под взглядом создателя и подушечками ее пальцев. Ни фига не угадывала и в досаде отбрасывала журнал в угол. То ли это было, что женой писалось? А может, пройдя сквозь руки стольких посредников, рассказ превращался во что-то другое? Оцифрованный, разобранный на кирпичики из чередующихся единичек и ноликов и прилетевший по проводам текст что-то терял неизбежно и переходил в новое агрегатное состояние. Ведь цифра не есть буква. Испокон веков было так: отдельно цифра и отдельно буква. Ч т о вылетело из моего «Макинтоша» и ч т о прилетело по проводам в Токио? Что за текст получился и что это за писатель, манипулирующий трансформерами текстуально-цифровыми, может, это и не писатель уже, а ножка от радиолампы? И нет ничего удивительного, что автор не может угадать свой рассказ — японские иероглифы тут ни при чем. Потому что он уже не автор, а в лучшем случае соавтор этому пространству и этому лучу лазерному, системе кластеров, потоку электронов.

Солдатом писал пальцем на припорошенном пылью обтекателе БЧ ракеты: Токио! Нью-Йорк! — мечтая о путешествии в эти и другие части света с помощью единственного бывшего в нашем распоряжении средства передвижения. Теперь мечта, не исполнившись, сбылась: вхожу в EarthCam и смотрю, что там происходит, какая погода, чем люди заняты, как спешат по тротуарам, целуются при встрече, смеются, радуются, нетерпеливо пританцовывая, ждут зеленого на переходе, слушаю шум большого города:

earthcam.com/usa/newyork/timessquare/?cam=lennon_hd

Смотрю и думаю: вдруг это чей-то большой развод, какой-то неизмеримо превосходящей нашу цивилизацию, которая теперь получила возможность манипулировать нами и так и этак, ухватив за самое беззащитное место — цифровые носители, пересылку и прием, вдруг наступит такой час и все исчезнет, словно и не было, стертое неумолимой автопрограммой Мертвая рука , до поры спящей в недрах каждого скана, каждого файла?

Смартфон заиграл «Вместе весело шагать по просторам…».

Звонил Борис из зоопарка. Приглашал на смотрины новорожденных зверенышей.

Вечером мы с Алиной встретились на «Баррикадной».

Опять моросил дождик, опять зоопарк — то есть лес, джунгли, пустыня Сахара, Антарктика, мы гуляли по аллеям, укрытые зонтом, время от времени вскрикивала какая-то экзотическая птица, выли гиены, где-то неподалеку, наверное, было болото, потому что по кустам тянуло сыростью, как из погреба. Борис провел нас в слоновник и показал слоненка, в появлении которого на свет принимал участие; слоненок-девочка с поросшим шерсткой хребтом (память о мамонтах-предках) была мила и доверчиво тянулась к Алине хоботом, ожидая гостинца. Все малыши одинаковы — игривы, забавны, все своей невинной прелестью мобилизуют нас на битву за жизнь детеныша, — основной инстинкт жизни, один из основных. Имя слоненка нам не назвали, чтоб оно не вышло за ограду зоопарка и не стало достоянием всех — клички зверей секретят, чтоб посетители не отвлекали зверенышей окриками. Потом прошли к копытным и посмотрели зебренка— застенчивую полосатую лошадку, спрятавшуюся от нас под животом мамы-зебры и упорно поворачивающуюся своим разлинованным задиком. Местный суперстар — жираф Гамлет-Самсон — принял из рук Бориса морковку и, опустив голову из своего заоблачного высока, как журавль ведро в колодец, позволил погладить себя по вытянутой, как у клоуна, печальной морде с большими выразительными сливами глаз. Длинный фиолетовый язык, которым жираф смахнул морковку с ладони, казался отдельным зверем в пасти этого зверя, выглядывающим из глотки, словно моллюск из раковины. Маленькие рожки едва выступали из черепа, но служили вполне грозным оружием в межвидовых разборках и обороне от хищников.

В этом году Московский зоопарк переживал «бэби-бум»: размножились слоны, гориллы, винторогие козлы, дагестанские туры, зебры и даже гадюки. Впервые у нас, и вообще на территории России, родился детеныш гориллы — самец. Его посмотреть нам не удалось — обезьянник был закрыт на профилактику. Людей к маленьким обезьянкам не пускают — слишком близко стоим на эволюционной лестнице и болеем одинаково, маленькая горилла может заразиться от нас и умереть.

Мы стояли у сарая. Я ковырял в замке ключом, полученным от Бориса. Иногда он давал мне ключ от своего святая святых — сеновала.