Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне

За четыре месяца до кончины жены понес в издательство папку с последним ее романом. Некое всклокоченное существо по фамилии Касьянова, редактор издательства «Большая Мусорная Куча», сидело в кабинетике не большом, но и не маленьком под большим парадным портретом патрона — хозяина Кучи, окучивало всякую бездарь, вокруг, как и полагается, папки с рукописями. Вот это да! — подумал я. В мои времена на стену над рабочим столом вешали Хемингуэя с трубкой, Есенина (с трубкой и без), Цветаеву, Пастернака, храм Покрова на Нерли, особо продвинутые редакторы мужского пола — Беккета с его лицом впередсмотрящего матроса из марсовой бочки, благороднейшей топографией лица, изрезанного морщинами, в каждой из которых отлились честь, достоинство, гений. Да, времена изменились. Последний раз побывал лет пять назад в интеллигентнейшем, а посему медленно прогорающем «Вагриусе» у Володи Кочетова и Лены Шубиной — там на стенах висели писатели. А в «Мусорных Кучах» вон как бывает.

Касьянова сидела и поедала эскимо на палочке, переводя пожирающий взгляд с меня на палочку и наоборот, серая тетка в хламиде из тех, что, как рыба в воде, в любом коллективе безошибочно и сразу находит свое место, идет по головам, выстраивается по силовым линиям начальственной воли, заменяющей ей белый свет в окошке.

Задала пару быстрых кинжальных вопросов (кто порекомендовал обратиться лично к ней? какими словами?), втянула коготки и промурлыкала, что прочитает обязательно. После смерти жены позвонил — да-да, будем издавать, несомненно и обязательно, вот только определимся с серией. И так из квартала в квартал, из года в год, по одному звонку в месяц, за четыре года набралось полсотни звонков и телефонных разговоров все о том же — договор не дает, потому что оформим прямо перед сдачей, а сдавать в производство будем со дня на день — да вот хоть в следующем месяце. И все эдак певком, лицемерно-сострадательно, с уверениями в почтении к автору и его рукописи, в которые почему-то не верилось. На меня нашел ступор — только этим могу объяснить, почему не порвал с «Кучей» сразу. Думал: не может же человек так долго водить меня за нос, морочить голову, проще сразу отказать, оказывается — может, и еще как! Через месяц-два, сладко пела Касьянова в телефонную трубку, книжка будет прекрасная, все-все будет хорошо, а над ее головой одобрительно покачивался портрет Любимого Руководителя на гвозде. Талантливая тетка Касьянова, что говорить, цепная собака на страже хозяйского бабла, с большим даром убеждения, гармоник в голосе, сострадательных интонаций, и даже не извинилась, когда дело дошло до финального дня и она внезапно отвердевшим голосом решила поставить точку. Что же это за люди пришли на смену нашим людям — выкованные из чистой легированной стали поганцы и поганки без вкуса и совести…

Гуляли как-то с женой по Чистопрудному бульвару. Совсем не наша территория, наши места — Тверской, Патриаршие, кружили вокруг пруда, я предложил: давай зайдем к моему другу? Один из немногих, кого она не знала. Сережка Кр-ко, художник-график, рисовальщик милостью Божией с глазами, как терка, познакомился с ним в издательстве, да так и задружился, влюбившись в его правую — без отрыва карандаша от бумаги мог в пять минут набросать портрет любого, со сновидческими трансформациями, углами и овалами. Квартирка в переулке Стопани на первом этаже, окнами в палисадник, клумба за окном с бархотками и астрами, вишня над ней, зацветающая по весне невыразимым цветом, и не скажешь, что сердце Москвы...

Сережка провел нас в комнату и усадил на пачки в коричневой оберточной бумаге. Эти пачки были везде — под столом, на антресолях, стена комнаты заложена снизу доверху штабелем из этих пачек, словно баррикада, за которой живут, пьют чай, воспитывают детей. В пачках была печатная продукция — тираж книги, которую он выпустил. Жена прошлась по комнате, рассматривая развешанные на прищепках рисунки пером — чьи-то портреты, звери, птицы. Бердслей, сказала жена. Знания о графиках ее на этом исчерпывались, живопись она, в отличие от музыки и литературы, совсем не знала. Неожиданно попала в точку — Сережка засмущался, заерзал в кресле, налил в бокал вина из нашей бутылки и выпил сам. Жена подняла с пола вывалившуюся из распоротой пачки книгу. Полистала. Здорово, сказала она. Это ваша работа? Сережка ничего не ответил, выпил еще одну рюмку, раскрыл блокнот и принялся рисовать. Рисовал он жену, бросая на нее косые, ничего не выражающие взгляды художника, которыми зевает пустота, ничего за ними нет, никакой игры, пола, юмора, страсти, одно внимательное терпение. Посмотри, сказала жена, протягивая мне книгу. «Камасутра» с иллюстрациями, эротическая серия по мотивам знаменитых храмовых скульптур в Кхаджурахо. Год жизни Сережка отдал этой серии, побывал в Индии, издал книгу за свой счет, но продать не смог, обычная история, разбогатеть не получилось, теперь живет в обнимку с книгой, усаживает на нее гостей, укладывает спать, если топчана им мало, загораживается баррикадой из книг от соседки-пианистки с ее ученическими гаммами.

Жил Сережка анахоретом, иногда приходила дочь, бывшая жена заглядывала, прибирала как могла, квартира — она же мастерская с запахом краски, все главное происходило здесь — то у мольберта, то на кухонном столе, на жизнь зарабатывал, сотрудничая с детскими журналами, когда совсем прижимало, разносил газету рекламных объявлений «Экстра М» — в снег и в ведро, в дождь и ветер бегал в простой одежонке по адресам, умудряясь проникать в запертые перепуганными москвичами на кодовые замки подъезды, чтобы рассовать по почтовым ящикам массовую газету с бесплатной телепрограммой. Борода седая веником, очки в старомодной оправе, жилистая шея, руки гиревика и грузчика, шлепки без задников на ногах, прямо в шлепках выходил в ближайший продуктовый на Чистопрудном, пафосное заведение в мраморе и зеркалах, перемножающих эту несусветную фигуру, охрана терялась, когда Сережка, шаркая по мрамору шлепками, шепелявя щербатым ртом, вламывался к ним с улицы, потом привыкла и даже зауважала, подбрасывала работенку по уборке и разгрузке фур.

Иногда я заглядывал сюда, чтобы посидеть на кухоньке с неясным, ворочающимся на дне души ощущением полюса силы, дремлющего до поры в глубине судьбы, возможности второй жизни, которая неизвестно как еще повернется. Ведь все это я очень хорошо понимал — краски, кисти, холсты, когда-то отчасти был таким же. Сидел на кухоньке, потягивал очередную чайную смесь и жаловался на жизнь, что она какая-то не такая, а Сережка в кругу настольной лампы рисовал очередного трансформера со встроенным в него моим носом, глазом и чубом, пришепетывая добродушно, вторил мне, выражая свое участие, приветливый добряк, а рука его летала по бумаге, штриховая осциллограмма нашей беседы, включающая в себя все. Рассматривая потом дома эти рисунки, я припоминал — о чем говорили, чем закусывали, какая стояла погода за окном. Взгляд, как иголка с шепелявой пластинки, снимал и воспроизводил все, прямо удивительно, а может — нет.